Повести. Первая навигация. Следы ветра
Шрифт:
— Я сама приду на пристань к «Осипенко». Не прогонишь, тебя не засмеют?
— Кто?
— Ну, кто-нибудь. Скажут, вот еще навязалась…
— Не скажут, — уверенно ответил Саша. — У нас хорошие ребята.
Перейдя трамвайную линию, они свернули на набережную и пошли тропинкой, по обеим сторонам которой уже пробивалась первая вяловатая трава. Сквозь голые деревья кое-где дымчато проглядывала легкая зелень начинающих цвести ив.
— Котики, — остановившись, обрадованно сказала Иришка, глядя на куст ивы, покрытый мохнатыми
Саша вынул перочинный нож и, скользя по глинистому склону, подобрался к кусту и стал срезать гибкие ветки.
Нарезал целый ворох.
— Держи, — неуклюже протянул он букет и увидел, как повеселели каштановые Иришкины глаза. — Поставишь в банку с водой, долго будут стоять, — сказал он.
Иришка кивнула, подавив вздох. Саша, видимо, добрый парень. Она запомнила его сразу же, с первой встречи, запомнила его, одного из тех многих, кого спрашивала об отце. Ей было приятно с ним, хотя еще и часу не прошло, как они вместе. Это, наверное, потому, что он был первым человеком за эти годы, с которым вот только познакомилась, а уже не хотелось расставаться.
Иришка глядела искоса через букет ивовых котиков на Сашу, и ей казалось, что она давным-давно знакома с этим легко шагающим рядом пареньком, несколько неуклюже и нарочито сдержанным, словно он хотел выглядеть взрослым, серьезным. Ей тоже захотелось проявить внимание к нему, заботу, сделать для него что-нибудь приятное. И она спросила:
— Тельняшка не жмет, не мала?
— А почему она должна жать? — насторожился и покраснел Саша.
— Я видела, как тебе мастерили ее, — сочувственно сказала Иришка.
Саша смутился еще больше. А Иришка сразу же поняла, что именно этого и не следовало ей говорить, и тут же, стараясь исправить неловкость, возникшую от сказанного, слегка дотронулась до его руки и произнесла виновато:
— Давай посидим, вот скамеечка.
Скамейка была с подгнившими ножками, ее давно не чинили, и когда они сели, скрипнула, слегка накренилась.
— Мне когда-то котики дарил папа, а больше никто… — сказала Иришка.
— Хочешь, я тебе еще нарежу? — спросил он.
— Нет, нет, не надо, домой не донесу, — увидев, что Саша вновь повеселел, засмеялась Иришка.
Солнце уже спряталось за кручи, лишь часть Днепра, Труханов остров и небо над ним еще золотились от лучей, а здесь, у круч, уже залегла плотная вечерняя тень. С мокрых деревьев падали тяжелые капли. Они падали, шурша и потрескивая в прошлогодней светло-палевой листве, и Иришке казалось, что все время кто-то осторожно ходит в кустах у них за спиной. Сделает шаг и остановится, прислушается, потом снова шаг, и вновь тишина. Несколько раз девушка даже пугливо оглядывалась. Саша тоже слышал звуки падающих с деревьев капель, но ничего подобного ему не казалось. Он смотрел на Иришку. Теперь, в наступивших сумерках, он мог, не смущаясь, чаще смотреть на девушку, подолгу
Саша видел близко лицо Иришки и глаза, и она казалась ему неописуемо красивой.
— А ты смотрела кино «Василиса Прекрасная»? — спросил он.
— Да, как раз перед войной, а потом уже и в кино ни разу не была…
— И когда немцев прогнали, не была?
— Нет, — покачала головой Иришка, закрывая лицо букетом.
— Давай пойдем завтра.
— Завтра? — задумалась она. — Завтра не знаю…
— А когда?
— Как приду в порт — скажу.
Она вдруг заспешила.
— Мне пора.
Саша проводил ее до Красной площади.
— Теперь я сама, иди, — попросила Иришка. Улыбнулась беспокойно и почти побежала по Константиновской.
Будни
Когда затопляли в порту суда, никто не заботился об оставшемся в каютах пароходном скарбе. Не до него было. В салоне и каютах остались настольные лампы, ковровые дорожки, матрацы и множество разных вещей, которые были так необходимы людям в мирном быту и стали вдруг совсем ненужными во время войны. Но сейчас водники снова нуждались во всем этом. Пароход уходил в мирное плаванье.
Все вещи, ржавые и полусгнившие, сносились в боцманскую каюту, уже очищенную от грязи, с выдраенным добела полом. Кто-то принес из салона тумбочку с ржаным висячим замком. Едва поставили ее, как проломился полусгнивший фанерный бок и на пол из дыры посыпались костяшки домино, шашечные кругляшки, шахматные фигуры. Боцман аккуратно разложил все перед своей каютой на куске брезента — сушил на весеннем ветерке. Поглядывая по сторонам, Божко записывал в блокнот, подсчитывал, над чем-то раздумывал. Кожа у него на лбу собрана в гармошку, в глазах постоянная хитринка.
Мимо прошли Саша и Василь, неся на плечах по тяжелому, напитанному водой ватному матрацу.
— Клади здесь, — говорит Божко ребятам. — Тут ветра больше.
Характер у боцмана хозяйский. Это он надумал высушивать полуистлевшие матрацы. Ведь весна. Ни сена, ни травы еще нет. Новые матрасные чехлы набивать нечем. Просушили один на котле, решили, что и остальные еще послужат, хотя и бугристы от свалявшейся ваты, и попахивают тиной.
— Все? — спросил Божко.
— Есть еще один, — сказал Василь и пошел за матрацем.
Саша посмотрел на расставленные у боцманской каюты фигурки, машинально пересчитал их.
— Здесь целых три партии.
— Играешь? — спросил Божко.
— Играю.
— А я предпочитаю «козла» забивать. И в шашки можно. Враз в угол загоню. До войны как-то плыл с отцом на «Богдане Хмельницком», один спортсмен-машинист попался мне. И злился, и ругался, а выиграть не мог. — Божко рассмеялся, хитро кося глазами.
— Ваш отец служил на «Богдане Хмельницком»? — спросил Саша.
Валерий помолчал, вздохнул и тихо произнес: