Повести
Шрифт:
— Надо лампу зажечь, — говорю я.
Филя встает со скамьи. В темноте он кажется еще огромнее: рукой достанет не только до лампы, но и до потолка. Лампа освещает наши лица. Мы смотрим друг на друга, как бы впервые увидевшись, и каждый из нас уже чувствует себя таким, каким учит быть эта книжка. Садимся у стола еще теснее, чем прежде.
А на улице все та же вьюга и ветер бросает охапки снега в приваленную к окнам солому.
Время идет, читаем страницу за страницей. Сегодня прочтем всю книжку, осталось немного. Семен уже устал, начинает заикаться. Я вновь беру у него тетрадь.
— «…царское правительство послало против них войско, как против неприятелей, и крестьяне были разбиты, в крестьян стреляли, многих убили, крестьян пересекли зверски, засекали до смерти…»
Последние строки книги звучат грозно, зовут к восстанию. Огненные слова проникают в нас. Филя крепко сжал кулаки, положил их на стол, готовый вот–вот ударить ими, глаза Степки блестят, а я, встав, уже не читаю, а кричу:
— «Скоро настанет день, когда рабочий народ в городах поднимется не для того только, чтобы пройтись по улицам с криками, а поднимется для великой, окончательной борьбы, когда рабочие, как один человек, скажут: «мы умрем в борьбе или добьемся свободы!», когда на место сотен убитых и павших в борьбе встанут тысячи новых, еще более решительных борцов. И крестьяне поднимутся тогда, поднимутся по всей России и пойдут на помощь городским рабочим, пойдут биться до конца за крестьянскую и рабочую свободу».
Стучат в окно, слышен чей-то крик. Семен качает головой жене. Пусть не отпирает. А я продолжаю:
— «Никакие царские полчища не устоят тогда. Победа будет за рабочим народом, и рабочий класс пойдет по просторной, широкой дороге к избавлению всех трудящихся от всякого гнета, рабочий класс воспользуется свободой для борьбы за социализм!»
Кончив чтение, я отираю вспотевший лоб.
Некоторое время сидим молча. Снова застучали в окно. Семен убрал книгу.
— Иди, открой!
В избу, запыхавшись, вбежал мой брат Николька.
— Ты что?
— Миша приехал! — выкрикнул он.
…Вот рядом со мной за столом — брат мой Миша. Его не узнать. Не виделись мы с ним десять лет! Как исчез осенью в шестом году, так о нем и слухов не было лет пять. Года за два до войны приезжал на призыв, но я уже служил в Пензе в трактире, так и не повидались. Изредка присылал мне из солдатчины письма, и по намекам его я понял, что он от царской расправы в шестом году сбежал сначала за Волгу, потом уехал в Томск, а затем подался еще глубже, в тайгу, к кержакам. Много видел мой брат, много перенес и встречался с теми людьми, которых царь ссылал на каторгу.
Смотрю на него, и не верится, что он таков. Помню его загорелым оборванным парнем, а сейчас он возмужал и лицо иное, а на голове со лба уже пробивается лысина, — в отца. Глаза попрежнему синие, голос стал сипловатый. Писал, что однажды во время атаки попал в газ.
Сидим, слушаем его рассказы. Собрались соседи, больше женщины. Одет брат чисто; на плечах у него серебряные погоны. Что это за чин? Потом Миша рассказал, что, признав негодным к строевой службе, его, как хорошего грамотея
— А ты Как живешь? — обратился он ко мне.
Коротко рассказал ему, что я тоже писарь и не просто писарь, а зауряд, то есть подряд двух обществ.
— Вся семья — писаря, — заметила мать.
На второй день он осмотрел наше хозяйство и печально проронил:
— Плохо живем. Избу надо новую.
— Об этом я сокрушаюсь, да денег нет.
— Будем сруб искать.
Не успел он с дороги как следует отдохнуть, мы, узнав, что в соседних выселках продается сруб, отправились туда на нашей Карюхе. Ехали тихо, кобыла совсем не обращала внимания не только на наши понукания, но и на удары по ее толстым бокам.
— Лошадь тоже надо купить, — сказал Миша.
Я смолчал, но был рад, что он оказался таким хозяйственным.
По дороге он много рассказывал: в Питере, в Москве и других городах забастовки. В Москве была демонстрация, которую разогнала полиция, в Питере некоторые солдаты перешли на сторону демонстрантов. Говорили о том, что в центральные города почти не подвозят съестных припасов, на железных дорогах развал.
— Чем все это кончится? — спросил я брата.
Он посмотрел на меня и, прищурившись, не скоро ответил:
— Уберут Николая.
— Как Распутина?
— Может, и так. Есть слух, будто он хочет заключить с немцами отдельный мир.
— Другого поставят.
— В том все дело, кто его уберет. Если союзники, то они поставят нового, если сам народ, то свое правительство изберем.
— Миша, — спросил я, оглянувшись, хотя никого и не было возле, — скажи, ты в каком-нибудь тайном кружке бываешь?
— А что? — повернулся он ко мне.
— Я догадываюсь.
— Да. Бываю…
— Кто в нем?
— Большевики, — ответил он. — Понятно?
— Не думай, что раз я в деревне, то ничего и не понимаю.
И я рассказал ему все, что знал, поведал, где я был в тот вечер, когда он приехал, и что там делал.
— Ого, «К деревенской бедноте» читали?
— А ты сам ее тоже читал?
— Давно еще, в Сибири. Книжка хорошая, но вот что ты учти…
— Что, Миша?
— По земельному вопросу в ней говорится только о возврате крестьянам отрезков. Сейчас другая обстановка и другая линия: все земли помещичьи, царские, монастырские отобрать и передать в бесплатное пользование крестьянам.
— И об этом книжка есть?
— Есть и книги, и статьи.
— Не тот ли человек писал их?
— Тот самый.
— Где он сейчас?
— Ленин? — спросил он.
— Да, да, — говорю, а сам первый раз слышу такую фамилию.
— Ленин за границей.
— Ведь он главный?
— Он вожак, руководитель и, как ты говоришь, верно: главный.
— Ленин, — повторил я про себя.
Сруб продавал богатый мужик. У него было несколько участков покупной земли. Низенький, уродливый, с толстым, как бы опухшим носом, он встретил нас довольно приветливо. Осмотрев сруб, мы с братом переглянулись. Сруб подходящий. Сладились быстро.