Повести
Шрифт:
— К Федору, а от него в имение. Этой ночью чуть сад не порубили. Из чьей-то деревни, чужие. Хорошо, собак Сабуренковых оставили.
Игнат пошел. Я посмотрел на его широкую спину, и чувство досады охватило меня. Как на такого надеяться? Мужик умный, рассудительный, но мутят его мельники. Зачем избрали их мужики?
«Но как только мы помещичью власть посократим, — так богатый крестьянин сейчас себя покажет $ свои лапы ко всему протянет, а лапы у него загребущие…» — невольно вспомнилось мне, даже не вспомнилось, а как будто
— Не забуду, — твердо проговорил я вслух, — а до Николая Гагары доберемся.
С фронта пришел Ленька Крапивник. Он заглянул ко мне вечером, когда я собрался идти к Соне. Она готовила в школе спектакль. Спектаклями начали увлекаться во многих селах.
От Леньки пахло самогоном.
— Дома? — окликнул он, глядя куда-то в сторону. — Ага, вот где. Маменьку твою встретил, она меня обругала. «Что, говорит, друга не навестишь?» Здорово, грамотей!
— Здравствуй, Леня, — оглядел я его, удивляясь. — Как ты вырос! Тебя не узнать.
— Моя маменька тоже чуть признала. Глядела, глядела, да как завоет: «Рябой че–орт, Ленюшка, ты ли это?» Радости нам было со дна через край.
— И отец рад?
— Какой? — спросил Ленька.
Я замялся, но, быстро сообразив, ответил:
— Ну, отчим, что ли?
— Он меня басом: «Куда ранет?» А я ему: «В самую душу». — «На много заявился?» Я ему: «Как надоем, сверну монатки и — айда». Хочу тебе слово сказать.
— Говори, Леня.
— Для такого разговора вроде пропустить надо. Боюсь, слово-то это как раз посередке горла станет. Выпить не прочь?
— С тобой, Леня, да еще при свидании!.. Подожди, кликну свою мамку, она сходит.
— Нет, не ходи. Бутылка на всякий случай тут, кусок хлеба сыщем. Много ли солдатам надо?
Уже темнело, когда мы вышли с ним из мазанки. Был теплый вечер, пахло травой, сиренью, цветом яблонь и вишен. Ходили девки по улице, кое–где звучали песни. Хорошо! Мы направились на гумно. Ленька слегка покачивался. Вдруг рассмеялся и, словно продолжая прерванный разговор, начал:
— «Маманька, — говорю, — как же так? Не было отца, а теперь нашелся?» Она: «Что ж, сынок, терзай меня». — «Зачем тебя терзать, маманька? Его надо бы за ноги повесить!»
— О чем ты, Леня? — притворился я, будто не догадываюсь.
Он повернул ко мне свое широкое лицо. При свете зари его густые усы были в точности такие же, как у Николая Гагарина. И глаза, и фигура, широкая в плечах, и походка. Только бороды не хватало.
— О своем законном… нет, беззаконном. Гляди-ка, нашелся! А мать плачет. Ну, мне тоже тяжело. Куда лучше бы не знать. Тут вотчим на нее руки поднимать начал. Пришлось укоротить. А во мне сила — во… Показал я вотчиму кулачище, он и смяк вроде киселя. Нынче: «Ну, полусынок, полущенок, горько про тебя знать, а давай с горя хлебнем. Породнимся». Говорю: «Псжалте, вотчим, рад твоему
— Леня, ничего не пойму.
— Врешь. Чтобы ты, да не понял? Я и у него в гостях был. Вот–вот сдохнет. Брательник… приходил. В сени вызвал. По секрету. А какой секрет… на весь свет.
И вдруг, заломив руки, простонал:
— Сты–ы-ыд!
— Леня, кроме ваших семейных да двух посторонних, никто об этом деле ничего не знает. Посторонние — это мой отец и я. Но мы не говорили и говорить не будем.
— Зачем он, старый дурак, болтал? Зачем кричал?
— Леня, близко к сердцу не принимай. Поважнее дела есть.
Стало уже прохладно, на небе показались крупные звезды.
Мы направились домой.
Утром рано разбудила меня мать.
— Беги на въезжу. Пастухи бастуют.
Выйдя на улицу, я увидел шатающихся без призора овец и коров. В это время их обычно уже выгоняли в поле.
«Почему пастухи бунт подняли? — думал я. — Прибавки, что ль, хотят?»
Около въезжей — толпа женщин и мужиков. О чем-то кричат, кого-то ругают. Навстречу мне идет пастух Лаврей. Кнутовище свисает с левого плеча на грудь, как граната. Пастух в рваном кафтане, в потрепанных лаптях, на голове остроконечная шапка. Длинная узкая борода спускается на грудь, как ручей.
— Доброе утро, дед Лаврей.
— Спасибо. Только утро не совсем доброе.
— Что у вас?
— Неладно выходит. Пойдем туда, узнаешь.
Сразу обступил нас народ. Начались выкрики, упреки комитету, пастухам. Пастухи тоже ругаются. И не поймешь — в чем дело.
— Свои помещики в селе.
— Дохнуть нечем. Заперто.
— Вот и слобода. Кому слобода?
— Подождите. кричать, — говорю. — Скажите, в чем дело? Почему стадо не выгнали? Лаврей, говори.
Предварительно отругавшись, Лаврей, тоже крича, как привык кричать в поле на коров, объясняет:
— Куда гнать? На пар? Чего на пару? Скот сгрудили, поля поврозь. Ни туда, ни сюда. Чем кормить?
— Почему на барском пару или на луговине не пасешь?
Лаврей словно ждал этого слова. Обернувшись к толпе, которая все росла и росла, оживился.
— А где стадо прогонишь? Раньше два прогона было, теперь сколько лет один. Другой откупорить надо.
— Правильно, — говорю я, поняв, в чем дело. — Гони вторым. В этот конец.
— А чья земля там, не знаешь?
— Если бы не знал, не говорил. Гагарина земля. По ней и гони.
— Голову открутит.
Снова взорвались голоса:
— Весь луг перепахал. Отнять надо!
— Опять под выгон пустить!
Дело серьезное. Скот надо гонять на землю Сабуренкова, а прежний прогон входит в участок земли Гагариных.
— Есть такой закон — лишить их участков? — спросили меня.
Что отвечать? Конечно, нет. Даже о помещичьей земле нет закона, чтобы ее взять.