Повести
Шрифт:
— Ура–а! — Кругом захлопали в ладоши.
Кандидатов в комитет навыкликали полсела. Многие отказались, против некоторых выступили. Даже против Игната выступили, но я сказал за него слово. И после голосования я дочитал протокол:
— «…вместо них избрать Федора Чернова, Фому Тараканова и Марью Медведкову».
Вдруг в задних рядах народа произошло какое-то движение, раздались восклицания, захлопали в ладоши.
— Что там? — спросил я Филю.
— Матрос Гришка заявился!
Среди расступившейся толпы шел Гришка–матрос. Одной рукой он опирался
Гришка прошел к столу. Он поздоровался, и народ восхищенно смотрел на него, широкоплечего, в матросской шинели и бескозырке. Он не выражал желания говорить, но раздались крики:
— Скажи что-нибудь!
Гришка посмотрел на Филю, на меня, словно спрашивая, надо ли говорить.
— Обязательно, Григорий, — шепнул я ему.
И Гриша, опершись на костыль, продолжая держать Дуню, словно боясь ее выпустить, набрал в широкую грудь весеннего воздуха, снял бескозырку.
— Дорогие товарищи, привет вам «от балтийских моряков!
Говорил он не торопясь. Рассказал, что делаетея в Питере, что такое коалиционное правительство.
— Но у нас есть великая партия, которая за интересы беднейших, за передачу всей власти в руки рабочих и крестьян. Партия большевиков и ее учитель Владимир Ильич Ленин дали лозунг: «Долой десять мииистров–капиталистов из Временного правительства!..» Кто эти министры? Помещики, фабриканты, кадеты и эсеры во главе с Керенским. Этим захват–чикам нет нужды до крестьян и рабочих! Сами эксплуататоры, сами буржуи всех стран. И второй лозунг: «Долой двоевластие! Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!» Под этими лозунгами идут многотысячные трудящиеся массы народов во всех городах. И мы, крестьяне, поддержим и пойдем по рейсам партии большевиков. Да здравствуют большевики! Да здравствует земля, мир и трудовой хлеб!
Так говорил Гришка. А Дуня стояла рядом и радостно посматривала на своего мужа.
— В комитет Григория! — закричали солдатки.
— Голосуйте! — и уже подняли руки.
— Григорий, — говорю, — в комитет тебя. Согласен?
— Воля народа, — ответил Гришка…
В один из вечеров, когда я сидел и подсчитывал вместе с Григорием количество земли, в избу вбежала Мавра.
— Ку–уму–ушка, на поминки готовься!
— Господи, — испугалась мать, — аль кого убило?
— Сам Гагара помер.
— О–ох, — облегченно вздохнула мать, — а я-то испугалась!
26
Вышел я из села рано. Посмотрел на свою почти отстроенную избу, и стало радостно, что в новой избе начнется и новая моя жизнь.
А как рада мать! Наконец-то она заживет по–людски. В молодости вышла сюда в курную избу, затем сделала печь «набело», но все равно мрак и запах остались, а копоть навек впиталась в бревна и доски. Рад и отец, хотя он мало мне помогает. Рад еще мой братишка Семка. Бегает из избы да в избу, — такой ему простор!
Так шел я и думал, уже издали оглядываясь на свое село. Как хорошо в поле! Густые по колено проса шуршат, как молодой тростник. Овес уже выбросил
Сажусь на межу. По одну сторону — овес, по другую — кудрявый, в стручках, горох. Мне хочется еще раз прочесть письмо Лены.
Каждую букву, каждое слово читал бы тысячу раз!
«Поклон тебе от меня низкий–низкий. От мамки тоже.
Нынче воскресенье. Звонят к обедне. Снарядилась и села писать. Допишу, пойду. Ты пишешь — вроде скучаешь по мне. Я по тебе тоже. Редко видимся. Больно далеко живешь. В той стороне никто из наших не был. А есть у вас речка? Мамка говорит: «Ну, дочка, оттуда ты и дорогу к нам забудешь».
Маме своей привет от меня. У нас престол — Петров день.
Вот о чем пишу тебе: если вздумаешь, ждем тебя на праздник. Сколько хочешь, столько и пробудешь. У нас большой лес. Гулять будем. Приходи, жду.
Лена»
Рву крупные васильки во ржи, и каждый василек смотрит на меня смеющимся синим глазом. Я набираю большой букет, связываю и несу перед собой. Впереди — деревня, внизу блестит река. Она течет в их село, проходит мимо их огорода. И река теперь стала мне роднее. Жара все усиливается. Иду вдоль реки по скошенным лугам. Бросаю в воду букет васильков. Пусть плывут, пусть несут Лене привет от меня.
Подходя к их селу, снова рву васильки, фиолетовые колокольчики, ромашку и еще какие-то цветы.
Первая же девчонка, увидев меня с букетом, засмеялась. Прячу цветы под полу пиджака.
Радостно забилось сердце, когда, спускаясь к мосту, я увидел влево от здания кооператива чуть осевшую крышу с небольшой трубой. Теперь все показалось мне здесь родным. Каждая изба, мазанка, амбар, все деревья, что растут перед избами, и телеги, и плуги, и люди.
Крутая дорога к мосту, но мне кажется, что она именно такой и должна быть. И мост, и настил перед ним из бревен, и река в тростниках по краям, и все, что вижу в этом селе, — все хорошо!
Насыпь по сторонам дороги, ветлы на этой насыпи, церковь пятиглавая и величественная колокольня, стоящая одиноко, — все это родное, приветливое, какое-то таинственное.
В лавке покупаю самых лучших папирос, смотрю на приказчика, он на меня, и уже кажется мне, что он «знает», и… приказчик тоже мне родной.
Долго стою на крыльце кооператива, смотрю на избу. Лены. Возле избы никого. И не хочется, чтобы кто-нибудь вышел, чтобы увидели меня.
Схожу со ступенек, с трепещущим сердцем шагаю к знакомому крыльцу. Дверь в сени открыта…
— Пришел? — встретила меня мать.
— Да, — сказал я и голоса своего не узнал.
Посмотрев на меня внимательно, она спросила:
— Не хворый ли?
— Немножко устал.
Вынимаю цветы, — они помяты, — и не знаю, что р ними делать. Кладу их на стол.
— Ишь, чего. А Елька скоро придет. С подругой на речку ушла.
Понизив голос, спрашивает:
— Письмо получил?
— Получил.
Подойдя ближе, Арина тихо шепчет:
— Она жде–ет. Садись обедать.