Повести
Шрифт:
Я взглянул на солдатку Машу. Какими сердитыми глазами уставилась она на этих девушек! Ведь не они же отказали в жнейках солдаткам, а их папаша. Он вчера прогнал солдаток со двора. Что же, теперь вот мы, уже целым комитетом, пришли. И я, сняв фуражку, раскланиваюсь:
— Здравствуйте, барышни Зоя и Леля!
— Вам что, мужики? — поднимает на нас глаза старшая и поправляет очки, которые делают ее строгой, совершенно неприступной.
— Нам, гражданка, вашего папаню нужно, — говорю я, подчеркивая слово «гражданка».
—
Зоя, конечно, поняла мое ехидство, кроме того, плохо ли, хорошо ли, но ведь она меня знает.
— Повидать его хотим, Зоя Федоровна.
— Папа просил нас не беспокоить его.
— А вы что, сильно шалите и беспокоите его?
Зоя с недоумением посмотрела на меня, а Леля сдержанно улыбнулась.
— Я не так сказала. Он просил нас всем говорить, чтобы его оставили в покое.
— Понятно, Зоя Федоровна. Где его покой?
— Зачем вам, солдатики?
— Затем, что эти солдатики — народ беспокойный, — сказал я Зое. — И мы пришли не за тем, чтобы посмотреть на вас и уйти обратно. Почему вы, образованные барышни, не ответили на наше «здравствуйте»? Вас этому не учили в епархиальном?
Зоя вспыхнула, зачем-то сняла очки, а Леля отвернулась.
— Позовите папу, — строго сказал я. — Доложите — пришел к нему комитет.
Зоя, не оглядываясь, открыла высокую филенчатую дверь и ушла в дом. Мы остались ждать.
Через минуту Зоя вернулась.
— Пройдите на кухню, — сквозь зубы процедила она.
— На кухню? Мужички, айда на кухню. Спасибо вам, Зоя Федоровна. Простите за беспокойство.
Мы переглянулись с ней. Я снял фуражку, поклонился низко, расшаркался перед ней.
Но на кухню идти не пришлось. Когда мы. открыв калитку, вошли во двор, священник, отец Федор, в подряснике, в плисовой поношенной камилавке, уже стоял на крыльце, и, прищурив глаза под густыми курчавыми бровями, смотрел в сад. Во дворе возился его работник. По длинной проволоке от сарая до угла дома вяло таскал цепь огромный пес. Завидев чужих людей, пес хрипло брехнул и, гремя цепью, побежал к нам.
— Добрый день… — начал я и осекся.
Как его назвать? Батюшкой, как раньше, или по имени и отчеству?
Священник кивнул головой, мельком взглянул на нас и опять устремил свой взгляд в сад.
«Видать, не в духе», — решил я.
Мой отец, не мешкая, подбежал к священнику, ловко сдернул картуз, сунул его подмышку, лодочкой сложил руки и пожалуйте: уже подошел под благословение. Нехотя благословил его отец Федор, сунул для поцелуя концы пальцев и быстро отдернул.
— Вы ко мне? — спросил он, глянув на Павлушку. И, чуть повернув голову, обвел всех серыми прищуренным глазами.
Набравшись смелости, я шагнул к нему, встал так, чтобы видеть его холеное лицо, при солнечном свете удивительно молодое. И оттого, что он стоял высоко, как бы готовый раздавить меня, и смотрел на меня совсем не святыми глазами, я сказал ему прямо:
— Мы,
— Кто «вы»? — спросил он.
— Вот, — указал я, — двое от комитета, одна из солдаток и мой отец от… верующих.
— Что вы хотите?
— Просим вас, чтобы вы дали комитету одну жнейку да пару лошадей. Комитет постановил помочь солдаткам и вдовам убиенных убрать рожь. В первую очередь на барских полях, чтобы не осыпалась.
— Бох–помочью! — подсказал отец и сразу смутился, закашлялся.
На его слова священник и головы не повернул. Он смотрел на меня, на Павлушку.
— Дать вам жнейку… дать лошадей, — начал он тихо, как бы в раздумье, — а вы поедете жать… разбойным путем отнятые посевы? — и как только он договорил, лицо его сразу залилось краской.
Слыша сзади тяжелое дыхание солдатки Маши, которая вчера еще была напугана священником, я сказал:
— Хлебу все равно, чей он, но сроки… господь на все установил.
— И на грабеж?
— И на то, что революция пришла.
Его как бы судорогой передернуло. Посмотрел на отца и, кивая на меня, спросил:
— Сын твой, Ваня?
— Да, батюшка.
— Спасибо. Вспоил, вскормил…
Отец потоптался на месте и ничего не нашелся ответить.
— А сам зачем пришел? — уже повысив дрогнувший голос, спросил священник.
— Позвали меня, — указал отец на нас. — Говорят: тебе батюшка, слышь, больше верит.
— Верю, Ваня. А ты разве в меня веру потерял? Ты что, тоже в этом комитете заседаешь по ночам?
Отец даже картуз снял. Ежась под пронизывающим взглядом священника, не скоро ответил:
— Нет, не хожу я… стар. А вам, батюшка, верю. Верю в состраданье ваше к сирым и вдовам. И совсем не верю, вроде вы семьям убиенных помочь не хотите. Не верю, и помоги бог моему неверю.
Так искренне и хорошо сказал отец. Он и не догадывался, как подвел своего духовника.
— Так, так, Ваня, — одобрил священник, — сирые, воины и прочие миряне, их дела… но неужели за этим только ты и пришел? Усомнился, а? Стыдно, Ваня. Ты — не Фома, я — не Христос. Не вкладывай персты в раны. Иди домой.
— Что ж, пойду, — с радостью согласился отец и уже повернулся было, но я схватил его за рукав.
— Подожди. Стой здесь. Тебя комитет уполномочил, и ты не имеешь права уходить. Знаешь революционные законы? — припугнул я.
Он остановился и стоял теперь между священником и нами, между двумя «законами» — божеским и комитетским. Ничего, сейчас узнает сам, каков его священник.
Сдержанно говорю отцу Федору:
— Мы пришли от комитета просить у вас помощи. У вас две жнейки. Мы просим только у вас, у других сами берем. Уже взяли у Гагариных, у церковного старосты, у Дериных, Блохиных, Щигриных, Козулиных. К вам вчера приходили просить солдатки, но вы им отказали. Сейчас комитет просит: помогите убрать хлеб вдовам и сиротам убиенных.