Повести
Шрифт:
— Соня, вы что? Над чем?
— О–ой! — еле вздохнула она. — Ой, умо–о-ори–ил!
— Скажите, — бросил я тетрадь на стол. — Плохо?
— Че–че–хова по–пра–ави–ил, — через силу выговорила она.
— Да, поправил… а что?
— Ур–ра, м–мужики!
— А разве «караул» нужно под конец?
— И Кли–имов у… Чехова!..
— К черту! Сейчас порву!
Она быстро схватила мою тетрадь и, посмотрев на меня лукавым взглядом, улыбаясь, попросила:
— Не сердись.
— Это же, Соня, черновик, — оробел я, поняв, что конец действительно смешно звучит. — Давайте, Соня, Климова по
— Нет, пусть Климов останется. Я понимаю, зачем он сюда попал. Нет, нет, хорошо. Мы сейчас выправим. Сделаем так, что и Чехов не обидится.
— А о чем я вам говорил? Чехов, живи он сейчас, тоже по–другому написал бы. Правьте, вычеркивайте, а я домой схожу. Есть хочу.
— Никуда! Сидите здесь, — почти строго сказала она. — Или по саду походите. Потом вот что, — посмотрела она на меня, — только не обидитесь?
— За что же обижаться на вас, Соня? Вы всегда мне хорошее советуете.
— Еще вам совет: никогда не говорите при барышнях, что хотите есть.
— Понял, Соня, — покраснел я. — Ив самом деле, я и есть-то совсем не хочу. Ей–богу, соврал.
— Врать… тоже не всегда хорошо. Идите погуляйте по саду, сорвите какое нравится яблоко и… ешьте.
Она засмеялась, встала и слегка толкнула меня к двери.
— Идите, сочинитель!
Сад у них небольшой, но яблони крупные, с широко раскинутыми сучьями. Нашел яблоко — «сахарная бель», сел на скамейку и думаю. Смутные мысли. Думаю о Соне. Умная она, красивая, образованная, а нет, не лежит к ней сердце. Может быть, потому, что слишком она мне кажется умной? И чувствую я, нутром чувствую, что нужен я ей, как забава. Скучно ей одной, вот и нашла подходящую утеху. И не могу я с ней держаться просто, говорить по душам, что вздумается. С ней говоришь, как по бритве ходишь, — вот–вот срежешься. Мне, пожалуй, жаль ее. Верно ведь, она одинока. Потому и обижается, если долго не захожу. И старается, чтобы мы остались вдвоем. Л зачем? Вот Лена, дело совсем другое. Я меньше ее видел, еще меньше говорил, но помню каждое ее слово, каждый кивок головы, помню ее тихий голос и этот взгляд… этот взгляд голубых ее, чистых глаз.
И мысли мои вновь, помимо воли, опять улетают туда, в то далекое село, под крышу того дома, где впервые я встретил ее в дождливый день. И страшная, до боли щемящая все тело мое, всю душу мою тоска, страх охватывают меня. Снова я там. Снова и в который уже раз. Тысячи дум обдумал я, сколько неслышных разговоров вел я с ней в мыслях. Нет, не забыть мне ее, не в силах моих сделать это. Ничто не заслонит ее от меня. И Федора, грозная ведьма, как призрак, как страшный сон, померкла, растаяла в моей памяти. Как жалею, что тогда растерялся, был ошеломлен и не отчитал ее. Как ругаю себя, что ушел, не повидавшись, не поговорив с Леной. Надо было преодолеть страх надо было побороть самолюбие… Но теперь поздно. Что сейчас она, моя Лена? Думает ли обо мне? Вспоминает ли? Если бы думала, написала бы. Самому писать, первому, — нет, нельзя. Вдруг получу от нее самой отказ? Пусть лучше не буду знать ничего, если не пишет, пусть навек останутся одни мои несбывшиеся, сладостные мечты о первой и настоящей, неповторимой любви, которая только один раз бывает в жизни.
Эх, Лена моя, Леночка!.. Моя ли?
— Петр! — послышался голос Сони.
Вскакиваю
— Что так… уставились на меня?
— Я? Вот не думала.
— Нашел! — вдруг ни с того, ни с сего показываю ей яблоко. — Куда его?
— Ах, беда! — смеется она. — Держите покрепче, пригодится… Давайте читать!
Когда она окончила чтение, на лице у нее тоже был испуг. Не боялась ли она, что я, по ее примеру, расхохочусь?
— Хорошо, Соня!
— Честное слово?
— Правда, чисто вышло, и «ура» не надо.
— Если хорошо, переписывайте, а я пойду.
Пока я переписывал, Соня несколько раз то приходила, то уходила молча, не мешая мне. Вот снова скрипнула калитка, и Соня, гремя тарелками, появилась в садике. Подошла к столу и начала сбрасывать с него все, что мешало.
— А я… не мешаю?
— Сказала бы, да обидитесь.
— Догадываюсь, — и выхожу из сарайчика.
В саду почти темно. На западе горит заря. Стада пригнали, с улицы слышен вечерний шум. С токов и полей вернулись люди. Оглядываюсь на сарайчик. Там огонек. И дверь приотворена. Огонек виден сквозь щель, будто по двери провели огненную линию. Затем дверь тихо открывается, полоска света падает на деревья, на колодец в саду. Некоторое время Соня стоит в дверях. Это, видимо, безмолвный знак мне, чтобы я шел. И я торопливо иду к сараю.
— Ого! — невольно восклицаю я, глянув на стол.
Соня с поклоном встречает и ведет к столу.
— Пожалуйста, отведайте хлеба–соли.
— Да тут не только хлеб–соль, тут я вижу… Со–оня, что я вижу?
— Все, что бог послал.
— И вы… пить будете? — киваю ей на бутылку с какой-то настойкой на вишнях.
— И гулять буду… А смерть придет, умирать буду, — вздыхает Соня.
На столе — маленькая, с кружевами скатерть. На ней тарелки, белая миска с чем-то, огурцы, арбуз, куча яблок и пеклеванный хлеб. При мерцающем свете толстой свечи все в этом сарайчике выглядит иначе, чем днем: таинственнее, уютнее.
— С чего начнем, хозяин? — спрашивает Соня.
— Вон с чего, хозяйка, — указываю на бутылку.
— Нет, вот с чего, — и она открывает миску, накладывает мне ароматного вареного мяса с молодой картошкой и приказывает:
— Можете теперь смело говорить: есть хочу.
Наливает в стопки янтарную жидкость.
— За что?
— За… нашу дружбу.
Мы чокнулись. Не так-то легко ей одолеть стопку настоенного спирта. Она покраснела, но пьет, старается.
— Молодец, Соня!
Она наливает еще…
Где-то запел петух, ему откликнулся другой, третий, а мы все сидим и говорим, говорим.
Нет, она хороший друг!..
32
С фронта почти каждый день прибывали солдаты. Редкий без какого-либо оружия. Несли винтовки, как дубинки, на плече, повесив на них вещевой мешок. У иных — шашки, револьверы. Два матроса пришли — на них крест–накрест пулеметные ленты, за поясом гранаты. Так и ходили по селу во всеоружии.