Повести
Шрифт:
— Выше голов… — передают по цепи.
Мы повернулись к Григорию. Ждем его взмаха.
— По наступающему врагу, пли! — уже явственно раздалась команда.
Сразу шарахнулись в сторону лошади, некоторые взвились на дыбы. Отряд смешался, рассыпался по полю. Серая лошадь под Климовым едва не сбросила седока. Залп был для них совершенно неожиданным.
Где-то в соседней деревне залаяли собаки, послышались крики. Недалеко на бахчах тоже выстрелили из дробовика. Вероятно, сторож с испугу.
Климов что-то кричит, его лошадь идет боком. Он натягивает повода.
— Взвод… выше
Снова раздается залп и гулко плывет по оврагу, реке, полям.
Климов, оправившись, торопливо подает какую-то команду. Солдаты спешились, пустили лошадей. Пригнувшись, перебегают и располагаются за соседней межой. Стало быть, сейчас начнется перестрелка.
Я ползу к Григорию, говорю ему:
— Не послать ли для переговоров? Пошлем одного из тех, которые были в его отряде.
Григорий смотрит на меня мрачно. Он готов сейчас же ринуться в бой. Выслушав меня, сквозь зубы говорит:
— Пошли! — И вслед мне: — Климова в расход.
Цепь уже залегла. Быстро пишу записку, даю соседу слева и посылаю туда.
— Это офицеру. Скажи ему, что у нас, кроме патронов, еще гранаты. Ползи. Вздумаешь бежать, смерть!
Он насадил бумажку на штык и пополз.
Мы все настороженно следим за ним. Следим и за Климовым, чтобы он не открыл стрельбу.
Солдат подползает все ближе. Пригибается к земле,, грудью ложится на нее. Вот подполз к гребню межи. Вот встал.
К нему направился Климов. Вырвал бумажку, быстро ее прочел, взглянул в нашу сторону, и даже не размахнувшись, коротко ударил солдата по лицу.
Но солдат лишь качнулся — крепок был. Качнувшись же, совершенно неожиданно, так же коротко бьет кулаком Климова. Климов выхватывает револьвер.
Григорий командует:
— По корниловцу… — но не успел скомандовать, как два солдата подбежали. к Климову, схватили его и подняли.
Крики радости. Они бегут к нам, наши к ним. Встретились на середине межи, обнимаются.
От радости забыли про Климова. А его уже треплют свои отрядники. С него сорвали одежду. Он бледен, как холст.
Чей-то голос певуче завел:
— По корниловскому офи–ицер–ру–у…
— Граби–ители!
— …взво–о-д…
— Ха–а-а–мы!
— …пли!
33
Соня закрывает учебник и смотрит в окно. На улице темно, холодно. Идет мокрый снег. Временами ветер бросает снег на стекла, он тает, и со стекол льет.
И с меня льет пот. Не так-то легко одолеть чужой язык, но Соня говорит, будто дело идет у нас быстро.
Дроби мы уже повторили, принимаемся за алгебру. Зима велика, атакуем и эту загадочную науку. С русским языком тоже у меня не все в порядке. Пишу почти правильно, а объяснить, на какие части делится предложение, не могу. Вот еиге эти глаголы. Одолей-ка их!
— Скажи, сколько глаголов и какие? — спрашивает Соня.
— Черт их знает, сколько! Что-то много.
— Кто же так отвечает! Глагол — самая важная часть речи. Ну, ладно, на сегодня хватит.
— А вам за науку вот, — и я подаю ей пакет.
Она вынимает из пакета лист бумаги, быстро пробегает и удивленно смотрит на меня.
— Кто еще об этом знает?
— Пока я да Григорий. Читайте вслух.
—
— Николай Гагарин, Денис Дерин и прочие.
— «Мы, трудовое крестьянство, подаем вам жалобу на наш сельский комитет, в который засели большевики–нехристи Они подстрекнули крестьян, а те беззаконно отобрали наши земли — как отрубные участки, так и душевого надела с благоприобретенными у отдельных крестьян навечно, а также купленную в поземельном банке. Землю нашу поделили, засеяли, нам дали в общем дележе на едоков и посчитали нас землевладельцами, по ихнему, кулаки–мироеды. А какие мы мироеды? Еще отобрали от нас мельницы, просодранки, чесалки, увезли сельский инвентарь и часть рабочего скота. Землю же и инвентарь отняли даже у нашего духовного отца. Господин комиссар, у нас братья и сыны на фронте, землю и волю защищают, а тут прибежали которые с оружием да увечные и вот мутят народ, говоря так: «Скоро, как и царю, — конец правительству. Разницы нет, свергнем». И якобы власть в городах перейдет к фабричным, а в деревнях — к бедноте. Вот что говорят. Угомоните смуту и раздор среди крестьянства. Житья нам не стало. Боишься на улицу выйти И отрядов разумных солдат нет. Офицера убили, а никакого наказания. Что только делается на божьем свете? Имения разграбили, все разворовали, теперь за нас, бедных, принялись. Богом коленопреклоненно молим — заступитесь, разгоните, а мы поможем!»
— Замечательно! — воскликнула Соня. — Кто им писал? Не старый ли писарь?
— У него перо так не возьмет. Смотрите почерк.
— Почерк? Да, да. Неужели он?
— Отец Федор. Немножко изменил и под язык подделался, но грива поповская видна.
— О себе он чуть–чуть намекнул.
— Наверное, в синод подал. Читайте теперь с угла резолюцию. Первая от губернского комиссара: «Немедленно принять строгие меры, согласно приказа главнокомандующего от 8 сентября сего года». Приказ Керенского знаете? Три года тюрьмы.
— Та–ак. От уездного в волостной: «Для срочного исполнения». Это чуть послабее… От волостного в сельский: «Для… обсуждения». Что?
— Ничего, Соня. Обсудить нам велят. Отдать или подождать…
— Что же вы решили?
— Пусть пока полежит. Впрочем, с Григорием мы уже обсудили. Дайте мне перо.
Широко, жирно по всем резолюциям вывожу свою, от сельского комитета: «Отказать».
— Глядите, Соня, хороший глагол? В каком он спряжении?
— Глаголов тут много: приказательный, повелительный, обсудительный и еще ваш — отказательный. Но никому больше не отказывайте. Слыхали, драгуны свирепствуют? Могут заявиться. Они нашему селу знакомы.
— Забыл рассказать. Сабуренкова в Кучках мужики поколотили. Арендные деньги назад потребовали, а он на них: «Во–он!» Ну, мужики и прописали по его окаянной шее. Говорят, в Бекетовку сбежал. Там тоже у него имение. Книгу прочитали?
— Хорошая. Начала уже Бебеля «Женщина и социализм».
Дома, едва я переступил порог, мать с затаенной радостью сообщила:
— Слыхал? У батюшки нынче ночью свинью украли. Мавра прибегала. Говорят, стену проломали, забрались, зарезали и утащили.