Повести

Кунин Владимир Владимирович

–  Ну вот, - сказал Гервасий Васильевич.
– Поедем-ка мы, брат Дима, с тобой в палату. Хватит с нас операционной…

И тогда Волков вспомнил и закричал срывающимся голосом:

–  Забыли!.. Забыли… Зашить забыли!

Все остановились, словно с размаху наткнулись на невидимую стену.

–  Зашить… Зашить забыли… - хриплым шепотом повторил Волков. Гервасий Васильевич наклонился над ним, погладил его по мокрому лицу и сказал:

–  Гнойные раны не зашивают. Поедем в палату…

Перевязки, перевязки… Каждый день перевязки. Каждый день большой

шприц внутривенно, маленькие - внутримышечно. Почти совсем температура упала. Правда, нет-нет да и подскочит с вечера, зато наутро ее опять как не бывало… И спать теперь Волков научился без всяких помогающих лекарств.

Гервасий Васильевич нарадоваться не мог. Спустя неделю после операции Гервасий Васильевич переехал домой. Вернее, ночевать стал дома, а не в палате у Волкова. А так все свободное время с Волковым проводил. То виноград принесет и просит его съесть обязательно… Дескать, глюкоза или там Кенжетай обидится, а на Востоке стариков обижать не принято. То книжку какую-нибудь притащит, то Хамраева приведет и оставит его в палате часа на два. А три дня назад, в операционный день, забежал к Волкову на секундочку, сунул ему в руку странный, извилистый, жесткий предметик и сказал:

–  Вот, брат Дима, посмотри, какую дрянь человек в почке таскал! Самый настоящий почечный камень. Бери, брат, не бойся! Он чистенький…

Дней через пятнадцать Волков выпростал ноги из-под одеяла, осторожно приподнялся на правом локте и, оберегая левую руку, впервые за месяц сел. Посидел немного, покачался, как китайский болванчик, протянул руку, стащил со спинки кровати мышиный халат с шалевым воротником, натянул себе на плечи. И устал чрезвычайно…

Вошла старуха нянечка, позвякивая чистыми утками.

Волков отдышался и рукой на нее замахал:

–  Все! Все! Не нужно. Я теперь сам ходить буду.

–  Как же… Будешь!..
– недоверчиво протянула нянечка и с интересом поглядела на Волкова.

–  Пожалуйста.
– Волков встал и, сдерживая дрожь во всем теле, сделал несколько шагов к двери.

Нянечка поставила утки, подхватила его под руку и спросила:

–  А Гервасий Васильевич чего скажет?

Не отвечая, Волков вышел в коридор.

–  Где?
– спросил он нянечку.

–  Чего?

–  Ну это…

–  А… Дак вот, напротив! Гляди-ко…

–  Спасибо.

–  Идем, идем, - строго сказала нянечка.- Я постерегу тебя.

–  Еще чего, - покраснел Волков.

–  Ты мне не кавалерствуй!
– разозлилась старуха.
– Подумаешь, прынц какой! Все могут, а ему прискорбно, гляди-ко! Иди давай…

Довела Волкова до двери уборной и верно осталась его сторожить.

–  И запираться не смей, ни в коем разе! Худо станет - не до сраму будет!
– крикнула ему в дверь нянечка.

Стало действительно худо. Волков постоял в уборной и, чувствуя, что сейчас начнет падать, привалился плечом к стене. Голова у него кружилась, и весь он покрылся холодным, липким потом.

–  Ты чего там?
– тревожно спросила из-за двери нянечка.

Волков с усилием оторвался от стены и открыл дверь.

–  Ничего… Порядок…

Нянечка

увидела его побелевшее влажное лицо, взяла его правую руку, вскинула себе на плечи и, поддерживая за спину, повела Волкова в палату, презрительно приговаривая:

–  Смотри, «порядок»! Краше в гроб кладут… Иди, иди, бегун! Самостоятельные все какие, гляди-ко… Гервасий Васильевич узнает - ужо тебе мало не будет. Он те даст… Вовек не захочешь вскакивать!..

Вскоре в палату вошел хмурый Гервасий Васильевич. За ним протиснулся Хамраев и с порога заявил Волкову:

–  Сейчас мы будем хлебать компот по всем правилам!

Гервасий Васильевич укоризненно посмотрел на Хамраева и сел на кровать Волкова.

–  Больше чтобы не было никаких самостоятельных походов. Никаких! Вставать с постели категорически запрещаю. Абсолютный покой - основа выздоровления…

Гервасий Васильевич чуть было не сказал «основа спасения», но вовремя удержался.

–  Ах злодей старушечка!
– усмехнулся Волков.

–  Кремень старушечка!
– сказал Хамраев.
– Это дежурная сестричка ваши пируэты видела…

Волков посмотрел на Гервасия Васильевича, и ему вдруг захотелось прижаться лицом к его руке - сильной, сухой, стариковской руке. Но он не шевельнулся, а только бормотнул:

–  Я думал, на поправку дело пошло.

–  И нам так хочется думать, - осторожно сказал Гервасий Васильевич.
– Но сейчас, как никогда, нужно быть дисциплинированным. Пожалуйста, Дима, не делай этого больше…

–  Хорошо, Гервасий Васильевич. Не буду. Мне и самому-то неважно было…

–  Я думаю!..
– вздохнул Гервасий Васильевич.
– Удивительно, что ты еще не брякнулся где-нибудь…

–  Старушка плечико подставила, - подмигнул Хамраев Волкову.

Гервасий Васильевич встал.

–  Я оставляю тебе Сарвара Искандеровича, - сказал он.
– А ты ни на секунду не забывай, что товарищ Хамраев один из отцов города, так сказать, член его правительства. И наверное, каждое свое посещение частного лица он расценивает как хождение в народ. Так что постарайся, брат Дима, чтобы он ушел от тебя обогащенным, прикоснувшимся к истокам народной мудрости. Расскажи ему что-нибудь про цирк… По-моему, это единственное, в чем он ни черта не смыслит.

–  Ну и злыдня вы, мэтр!
– всплеснул руками Хамраев.

–  Страшный человек, - подтвердил Волков.

Гервасий Васильевич шел по больничному коридору и думал о Волкове.

«Я не хочу его потерять, - думал Гервасий Васильевич.
– Я и так потерял многое. Мне поздно что-либо приобретать, но терять я тоже не имею права. Я был бы ему хорошим отцом. Ему же нужны родители… Родители всем нужны. Тогда я, наверное, не умел быть хорошим родителем».

Когда-то он растерял всех своих раненых. Он радовался тому, что они уходят от него здоровыми и невредимыми. И вместе с каждым раненым уходил кусок жизни самого Гервасия Васильевича. Но тогда казалось, что жизнь его никогда не кончится, и ему не приходилось жалеть эти кусочки самого себя, которые уносили спасенные им люди.