Повести
Шрифт:
свои силы, когда в начале пути вознамерился идти сам, - теперь он почти виснул на твердой руке
Рыбака. От мостика начался пологий подъем, и ему стало еще труднее, не хватало дыхания, в глазах
темнело, дорога то и дело ускользала из-под ног. Он испугался, что не дойдет, свалится, и тогда раньше
времени пристрелят, как паршивого пса, в канаве. Нет, этого он не мог позволить себе - даже в его
положении это казалось слишком. Свою смерть, какой бы она ни была,
солдатским достоинством - это стало главною целью его последних минут.
Они взошли на пригорок и остановились. С трудом вздохнув, Сотников вперил взгляд в спину
передних, ожидая, что они опять двинут дальше. Но конвойные полицаи также остановились, впереди
послышался разговор по-немецки - несколько человек из начальства ждали под стеной этого добротного
дома. Напротив, через улицу, у штакетника, отгораживающего сквер, и возле двух облезлых будок-
ларьков застыли пять-шесть десятков людей, также явно чего-то ожидавших. Стало похоже, что их
небольшая процессия прибыла к месту назначения - дальше дороги не было.
И тогда Сотников увидел веревки.
Пять гибких пеньковых петель тихо покачивались над улицей, будто демонстрируя перед всеми
отменную надежность своих толстых, со знанием дела затянутых узлов. Висели они на перекладине
старой, еще довоенной уличной арки. «Пригодилась», - мелькнуло в голове у Сотникова, сразу узнавшего
это традиционное для райцентра сооружение - точно такая же арка была когда-то и в его городке. Перед
праздником ее убирали дерезой и хвоей, прилаживали наверху лозунг, написанный чернилами на куске
обоев. Рядом перед исполкомом собирали праздничные митинги, и под невысоким пролетом арки
проходили колонны учеников из двух школ, рабочих льнозавода, мастерских и тарного комбината. На
крестовине вверху обычно горела звезда из фанеры или развевался на ветру флажок, придававшие
особо торжественную завершенность всему сооружению. Теперь же там ничего не было, только на
столбах из-под почерневших реек-лучин выглядывали бумажные обрывки да трепыхался на ветру какой-
то вылинявший лоскут размером с уголок пионерского галстука. Оккупанты принесли на арку свое
украшение в виде этих новеньких, наверно специально ради такого случая выписанных со склада,
веревок.
А он думал, будет расстрел...
Двое - полицай и еще кто-то в серой суконной поддевке - несли через улицу старую, колченогую
скамью, и Сотников понял, что это для них, чтобы достать до петли, прежде чем заболтаться, свернув на
плечо голову - беспомощно, отвратительно и безголосо. Ему вдруг стало противно от одного лишь
представления
войны он и не подумал даже о возможности другой гибели, чем от осколка или пули, и теперь все в нем
взвилось в инстинктивном протесте против этого адского удушения петлей.
159
Но он ничем уже не мог помочь ни себе, ни другим. Он только мысленно уговаривал себя: ничего,
ничего!.. В конце концов, это их право, их звериный обычай, их власть. Теперь последняя его
обязанность - терпеть без тени страха или сожаления. Пусть вешают.
Скамейку там, наверное, уже установили. Проворный, вездесущий Стась, а также здоровенный, ниже
хлястика подпоясанный по шинели Будила и другие полицаи повели их под арку. Наступая на
закостеневшую, болезненную ступню, Сотников прикинул: оставалось шагов пятнадцать-двадцать, и он
отнял у Рыбака руку - хотел дойти сам. Они прошли между полицаев, возле группы немецкого и
штатского начальства, которое терпеливо топталось под стеной здания. Начинался спектакль, местная
полицейская самодеятельность на немецкий манер. Полицаи поторапливались, суетились, что-то у них
не получалось как следует. Некоторые из начальства хмурились, а другие незло и беззаботно
переговаривались, будто сошлись по будничной, не очень интересной надобности и скоро возвратятся к
своим привычным делам. С их стороны доносился запах сигарет и одеколона, слышались обрывки
случайных, ничего не значащих фраз. Сотников, однако, не смотрел туда - притащившись к арке, чтобы
не упасть, прислонился плечом к столбу и в изнеможении прикрыл глаза.
Нет, наверно, смерть ничего не решает и ничего не оправдывает. Только жизнь дает людям
определенные возможности, которые ими осуществляются или пропадают напрасно, только жизнь может
противостоять злу и насилию. Смерть же лишает всего. И если тому лейтенанту в сосняке своей гибелью
еще удалось чего-то добиться, то вряд ли он на это рассчитывал. Просто такая смерть была необходима
ему самому, потому что он не хотел погибать овцой. Но что делать, если при всей твоей
самоотверженности ты лишен малейшей возможности? Что можно сделать за пять минут до конца, когда
ты уже едва жив и не в состоянии даже громко выругаться, чтобы досадить этим бобинам?
Да, награды не будет, как не будет признательности, ибо нельзя надеяться на то, что не заслужено. И
все же согласиться с Рыбаком он не мог, это противоречило всей его человеческой сущности, его вере и