Повести
Шрифт:
– Что ты пугаешь?
– шепчу я возмущенно.
– Что я, маленький, что ли?
– Я тоже так думаю. Да ты не обижайся.
– Он похлопывает меня по плечу.
– Я же должен тебя предупредить… А теперь действуй!..
Катасонов уже возится с уключинами. Холин, подойдя к лодке, тоже берется за дело. Постояв с минуту, я иду вдоль берега.
Командир взвода охранения встречается мне неподалеку - он обходит окопы, проверяя посты. Я инструктирую его, как сказал Холин, и отправляюсь в штаб батальона. Сделав кое-какие распоряжения и подписав документы, я возвращаюсь к себе в землянку.
Мальчик один.
– Слушай, ты не сердись, - просит меня мальчик.
– Я нечаянно, честное слово, нечаянно…
Только тут я замечаю на вымытых утром добела досках пола большое чернильное пятно.
– Ты не сердишься?
– заглядывая мне в глаза, спрашивает он.
– Да нет же, - отвечаю я, хотя беспорядок в землянке и пятно на полу мне вовсе не по нутру. Я молча устанавливаю все на места, мальчик помогает мне, он поглядывает на пятно и предлагает:
– Надо воды нагреть. И с мылом… Я ототру!
– Да ладно, без тебя как-нибудь…
Я проголодался и по телефону приказываю принести ужин на шестерых - я не сомневаюсь, что Холин и Катасонов, повозившись с лодкой, проголодались не менее меня.
Заметив журнал с рассказом о разведчиках, я спрашиваю мальчика:
– Ну как, прочел?
– Ага… Переживательно. Только по правде так не бывает. Их сразу застукают. А им еще потом ордена навесили.
– А у тебя за что орден?
– интересуюсь я.
– Это еще в партизанах.
– Ты и в партизанах был?
– словно услышав впервые, удивляюсь я.
– А почему же ушел?
– Блокировали нас в лесу, ну, и меня самолетом на Большую землю. В интернат. Только я оттуда скоро подорвал.
– Как подорвал?
– Сбежал. Тягостно там, прямо невтерпеж. Живешь - крупу переводишь. И знай зубри: рыбы - позвоночные животные… Или значение травоядных в жизни человека…
– Так это тоже нужно знать.
– Нужно. Только зачем мне это сейчас? К чему?.. Я почти месяц терпел. Вот лежу ночью и думаю: зачем я здесь? Для чего?..
– Интернат - это не то, - соглашаюсь я.
– Тебе другое нужно. Тебе бы вот в суворовское училище попасть - было бы здорово!
– Это тебя Холин научил?
– быстро спрашивает мальчик и смотрит на меня настороженно.
– При чем тут Холин? Я сам так думаю. Ты уже повоевал: и в партизанах, и в разведке. Человек ты заслуженный. Теперь тебе что нужно: отдыхать, учиться! Ты знаешь, из тебя какой офицер получится?!
– Это Холин тебя научил!
– говорит мальчик убежденно.
– Только зря!.. Офицером стать я еще успею. А пока война, отдыхать может тот, от кого пользы мало.
– Это верно, но ведь ты еще маленький!
– Маленький?.. А ты в лагере смерти был?
– вдруг спрашивает он; глаза его вспыхивают лютой, недетской ненавистью, крохотная верхняя губа подергивается.
– Что ты меня агитируешь, что?!
– выкрикивает он взволнованно.
– Ты… ты ничего не знаешь и не лезь!.. Напрасные хлопоты…
Несколько минут спустя приходит Холин. Сунув фанерный чемоданчик под нары, он опускается на табурет и курит жадно, глубоко затягиваясь.
– Все куришь, - недовольно
– От курева легкие бывают зеленые.
– Зеленые?
– рассеянно улыбаясь, переспрашивает Холин.
– Ну и пусть зеленые. Кому это видно?
– А я не хочу, чтобы ты курил! У меня голова заболит.
– Ну ладно, я выйду.
Холин подымается, с улыбкой смотрит на мальчика; заметив раскрасневшееся лицо, подходит, прикладывает ладонь к его лбу и, в свою очередь, с недовольством говорит:
– Опять возился?.. Это никуда не годится! Ложись-ка отдыхай. Ложись, ложись!
Мальчик послушно укладывается на нарах. Холин, достав еще папиросу, прикуривает от своего же окурка и, набросив шинель, выходит из землянки. Когда он прикуривает, я замечаю, что руки у него чуть дрожат. У меня «нервишки тряпичные», но и он волнуется перед операцией. Я уловил в нем какую-то рассеянность или обеспокоенность; при всей своей наблюдательности он не заметил чернильного пятна на полу, да и выглядит как-то странно. А может, мне это только кажется.
Он курит на воздухе минут десять (очевидно, не одну папиросу), возвращается и говорит мне:
– Часа через полтора пойдем. Давай ужинать.
– А где Катасоныч?
– спрашивает мальчик.
– Его срочно вызвал комдив. Он уехал в дивизию.
– Как уехал?!
– Мальчик живо приподнимается.
– Уехал и не зашел? Не пожелал мне удачи?
– Он не мог! Его вызвали по тревоге, - объясняет Холин.
– Я даже не представляю, что там случилось. Они же знают, что он нам нужен, и вдруг вызывают…
– Мог бы забежать. Тоже друг… - обиженно и взволнованно говорит мальчик. Он по-настоящему расстроен. С полминуты он лежит молча, отвернув лицо к стенке, затем, обернувшись, спрашивает:
– Так мы, что же, вдвоем пойдем?
– Нет, втроем. Он пойдет с нами, - быстрым кивком указывает на меня Холин.
Я смотрю на него в недоумении и, решив, что он шутит, улыбаюсь.
– Ты не улыбься и не смотри как баран на новые ворота. Тебе без дураков говорят, - заявляет Холин. Лицо у него серьезное и, пожалуй, даже озабоченное.
Я все же не верю и молчу.
– Ты же сам хотел. Ведь просился! А теперь что ж, трусишь?
– спрашивает он, глядя на меня пристально, с презрением и неприязнью, так, что мне становится не по себе. И я вдруг чувствую, начинаю понимать, что он не шутит.
– Я не трушу!
– твердо заявляю я, пытаясь собраться с мыслями.
– Просто неожиданно как-то…
– В жизни все неожиданно, - говорит Холин задумчиво.
– Я бы тебя не брал, поверь: это необходимость! Катасоныча вызвали срочно, понимаешь - по тревоге! Представить себе не могу, что у них там случилось… Мы вернемся часа через два, - уверяет Холин.
– Только ты сам принимай решение. Сам! И случ-чего на меня не вали. Если обнаружится, что ты самовольно ходил на тот берег, нас взгреют по первое число. Так случ-чего не скули: «Холин сказал, Холин просил, Холин меня втравил!..» Чтобы этого не было! Учти: ты сам напросился. Ведь просился?.. Случ-чего мне, конечно, попадет, но и ты в стороне не останешься!.. Кого за себя оставить думаешь?
– после короткой паузы деловито спрашивает он.