Повести
Шрифт:
К полудню кум доковылял до соседней деревни Заречье, где находился медицинский пункт — обычная изба, только на окнах занавески из марли. Да уже на крыльце пахло лекарством. В медпункте обычно принимал участковый врач старик Силантьев. Еще до войны он здесь работал, и вот после войны — тоже.
Когда кум вошел в помещение, называемое приемной, там сидела лишь одна санитарка, местная семнадцатилетняя девчонка Лариска, читала книжку.
— Здравствуй, Лариска! — весело и бойко поздоровался кум. — Ты что, одна, скучаешь тут? А где же сегодня ваш самый главный?
— Здравствуйте, — вежливо ответила Лариска, продолжая читать. — В район уехал.
— Надолго?
— Не
— Ну да! А что там такое?
— Не знаю, не объясняли.
— Это да! — воскликнул огорченный кум. — Так что же теперь делать? Он мне позарез нужен.
— Подождите, — все еще продолжая читать, предложила Лариса.
— Нельзя ждать!
— А что случилось?
— А-а! — Кум сокрушенно махнул рукой. Но, взглянув на санитарку и замешкавшись немного, мгновенно оживился. — Послушай-ка, Лариска, может быть, ты мне поможешь? — Подсел к ней, пододвинулся поближе. — Видишь ли, какое дело, — смахнул соринку со стола, выигрывая время и обдумывая, как и с чего лучше начать. — Ты тут работаешь и книжки читаешь, скажи, пожалуйста, может медицина определить точно, скажем, есть у меня ребенок, так мой это или не мой?
— Как это? — недоуменно уставилась на него Лариска.
— Обыкновенно. Если имеются на этот счет какие-то сомнения.
— Что-то я вас не понимаю…
— А чего же тут непонятного! Мой или не мой? И все!
— Сомневаться нечего. Ваша Манька вся в вас, такая же конопатенькая.
— При чем тут моя Манька? Я не о себе… Я… в общем.
— А-а… В книгах про это не пишется.
— Значит, не может, — огорчился кум. — Бессильна. А скажи мне, пожалуйста, как ты думаешь, в семьдесят лет может мужик ребенка завести?
— Откуда я знаю!
— Не может! А в шестьдесят?
— Да не знаю я, что вы с этим ко мне пристали! Даже совестно…
— Ты не знаешь, я знаю — не может! И в пятьдесят — не всякий. А если так, пиши мне справку, мол, не может, и все. Медицина свидетельствует.
— Какую еще справку?
— Обыкновенную. И печать круглую ставь.
— Да вы что! — поднялась из-за стола Лариска. — Вы за кого меня принимаете! Куда меня толкаете? Чего это вы задумали-то?
— Никуда я тебя не толкаю! Я прошу!
— Вы знаете, что за липовые справки бывает, чем это пахнет? Не знаете? Во! — И Лариса, скрестив пальцы, изобразила куму решетку.
— Да что ты! В самом деле-то! — вспылил кум. — Ведь я тебе родственник, хоть и дальний. Я тебе маленькой нос вытирал.
— Это не имеет значения! За это вам и справочки пиши?.. Я на государственной службе.
— На службе, так книжки бы не читала… Что же это получается? Медицина бессильна!.. Значит, человеку погибать, так, что ли? Так по-вашему? Ты послушай, ведь дело какое! Шел человек с фронта. Видит, ребенок лежит. Подобрал. Другой бы что сделал — чихнул, и только, а этот — взял. Таким дуракам еще при жизни памятник надо ставить! А ему что?
— Что?
— Что! — передразнил кум. — Во! — и показал решетку.
Вечером, после ужина, Кузьма поправлял забор, когда пришел Матвей Задворнов, выдавая наряды на завтрашнюю работу. С дороги постучал прутиком в окно, крикнул:
— Пелагея! Завтра на косьбу с утра выходи. А Митьке передай пусть пораньше встанет да колеса в телегах дегтем смажет.
— Ладно, — из избы отозвалась Пелагея.
Бригадир уже направлялся к соседней избе, да Кузьма окликнул
— Матвей!.. А меня-то что же ты забыл? И меня со счетов не сбрасывай, тоже на работу наряд давай.
— Так ты, может быть, еще отдохнешь?
— Хватит, сколько можно. Посидел денек, и ладно. Я без работы как больной.
— Тогда и ты выходи на косьбу.
— Хорошо. Только куда-нибудь одного меня поставь, подальше от глаз.
— А ступай на Зеленые поляны, там тоже не кошено.
Встал Кузьма раненько, пока не проснулась деревня, выбрал косу получше, забрал ребенка и отправился на Зеленые поляны. Это хоть и не так далеко было от Выселок, но в стороне от дороги, за рекой. Кузьма ходко бежал по чуть приметной лесной тропе, торопился. Он всегда торопился, когда шел на покос, — или характер был таким, или привычка такая. И эта торопливая ходьба уже сама по себе как бы настраивала на радостную торопливую работу, когда ни присесть передохнуть, ни закурить лишний раз некогда, жалко терять каждую минуту. И от этой спешки хорошо тебе, весело. Только на сенокосе, наверное, бывает такое. Все делается легко, все доставляет удовольствие.
А тем более если ты уже три года не держал косы, если все время тосковал вот по такой работе.
И первые часы, пока ребенок спал, уложенный на копну травы, хорошо, всласть работалось Кузьме, много он успел выкосить. А потом началось: чуть отвернется — плачет. Опять беги, смотри, в чем дело, утешай. То мухи его тревожат, то солнце печет. А не будешь ведь таскать за собой вдоль покоса. И Кузьме приходилось бегать. Издали пытался он с ним поговорить, забавить, то цветочек поднесет, то ягодку. И от этой беготни, постоянного напряжения вскоре запарился Кузьма хуже, чем от самой тяжелой работы, рубаха липла между лопаток. И может быть, поэтому не сразу услышал Кузьма, что зовет его из леса Сенька:
— Батянька! Батянь-ка!
— Ого-о-о! — откликнулся Кузьма. — Здесь я!
Сенька вышел на край покоса. В правой руке он тащил узелок, что-то завязанное в салфетку.
— Батяня, иди завтракать, я перехватку принес! Мамка прислала!
— Ага, — потеплело в душе у Кузьмы. — Сейчас, — отозвался радостно.
Сенька остановился возле ребенка, положил узелок на траву, сел рядом.
— Спасибо, — растроганно сказал Кузьма, погладил сынишку по голове. — Спасибо, сынок. Ну, чего тут? — развязал узелок.
— Мамка шесть картофелин прислала, самых больших. Да кусок хлеба. Да две луковицы, — довольный, что его похвалили, перечислял Сенька.
— Ну, хорошо, хорошо. Спасибо. Садись, ешь со мной.
— Не, не хочу, — отвернулся Сенька.
— Ешь, ешь, чего «не хочу». Мне много. На, ешь.
Сенька взял картофелину. И сразу же заметно повеселел, оживился, обрадовался.
— А я картошку-то люблю. Горячая когда. Мне мамка тоже всегда отдает свою картофелину. Она быстро наедается.
— Ну ешь, ешь на здоровье. Давай и ему дадим, — указал Кузьма на ребенка, который тянулся к еде. — Помнем только, чтоб помягче была. Он-то еще беззубый, для него надо помять. — И здесь Кузьма заметил, что картофелин-то всего четыре. — Четыре, — произнес Кузьма. — А где же еще две? — он приподнял край расстеленной по траве салфетки, пошарил под ней. Сенька притих, сразу став серьезным. — Что, закатилась? Куда же она делась? — беспокойно искал Кузьма, не замечая поведения сына. А Сенька отвернулся, он все крепился, все терпел и, не вытерпев, заревел: