Повести
Шрифт:
— Ну, Кузьма, за твое здоровье! За благополучное возвращение! — тянулись к Кузьме со стаканами и рюмками.
— На здоровьечко, на здоровьечко, — кланялся Кузьма, и медали (немного, правда, но все-таки были) позвякивали у него на гимнастерке.
— А Палашка-то чего же? Палашка, ты чего? Давай с нами!
— Ух, я и так пьяная! Я совсем пьяная! — И Пелагея хватала со стола первую же попавшуюся под руку рюмку, чокалась с обращавшимися к ней, отпивала глоток.
— С Кузьмой-то выпей! С мужиком! Кузьма, поцелуй ее!
— Что ты! — отмахивался
— Врешь ведь!
— Нет, верно, верно, — улыбаясь, кивала Пелагея.
— А ты, Пелагея, мужика не подводи, не позорь при народе! — возражая, громче всех кричал кум.
— Кум, кум, иди сюда, — звали его бабы с другого конца стола. — Посиди с нами, хоть мужским духом тут будет пахнуть.
— Чего расшумелся, на-ка вот, подержи. А то отвык небось. — И куму вручили ребенка.
— А ну, сыграй нашу! — Нюрка стукнула по плечу сидящего среди баб гармониста, которого «уважили» еще до начала гулянки, и от этого «уважения» гармонист сидел теперь уже мало что соображая, уронив на гармонь кудрявую голову. — Врежь!
Гармонист, очнувшись, рванул меха. «Сербирьянка!»
Сразу же несколько молодух выскочило на середину избы, среди них самая заметная и озорная — Нюрка. И пошло!
У каждой из пляшущих была своя манера, своя «выходка». Одна с форсом показывала себя, выпрямившись, вскинув подбородок, всем своим видом будто так и говорила: «Вот я какая! Смотрите!» А у другой все в движении, и руки, и ноги, и плечи, так и ходят, так и играют. Поочередно пели частушки. И как только запевали, гармонь чуть притихала, гармонист, вскинув голову, вроде бы прислушивался, а затем кивком ронял ее и будто выплескивал под ноги веселую музыку. Все вскипало, взметывалось. Пошло, пошло!
Пляска продолжалась, может быть, и долго, если бы не вскочил за столом кум и, на вытянутых руках держа перед собой ребенка, не завопил, перекрывая все:
— Стой, стой! Палашк! Ха-ха-ха! — загоготал дурашливо. Гармонь смолкла, все повернулись к куму. — Ха-ха-ха! Палашк… Теперь я как цветочек, должен скоро зацвести!..
— Что такое?
— А с ног до головы весь политый.
Пелагея подхватила из рук кума ребенка, а ему уже кинул кто-то сухую тряпку, и он, все еще стоя и улыбаясь, на виду у всех вытирал рубаху и брюки.
— Ничего, это только на пользу.
— На-ка вот, подсушись, поправь дело. — Кузьма налил куму рюмку.
Кум сел, приподнял рюмку, придержал ее и, повернувшись к Кузьме, будто вспомнив что-то, спросил:
— Что, может, и мы споем? Нашу, а?
И сразу как-то заметно изменившись, посуровев лицом, будто уйдя куда-то с этой гулянки, все еще продолжая глядеть на Кузьму, тихонько запел:
Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола как слеза… И поет мне в землянке гармонь… —странным, дребезжащим голосом подхватил Кузьма, тоже ставший задумчивым, серьезным.
И Кузьма, и кум сделали долгую паузу, кум выговорил шепотом:
А до смерти… четыре шага.И по тому, как это было произнесено, поняли все: он знает цену этим словам. Опять умолкли. А потом кум выкрикнул, вроде бы не соглашаясь с чем-то, сопротивляясь:
Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье зови, Мне в холодной землянке тепло… —оглядел сидящих за столом, поискал и нашел жену, —
От твоей негасимой любви.Они умолкли.
— Хорошо… Хорошо. Молодцы, — вздыхая, закивали старухи, поднося к глазам платки.
— А-а! — вскрикнула вдруг Нюрка, рванулась к двери и выскочила в сени.
— Нюрк, Нюрк! Куда ты? — бросилась за ней Пелагея и еще несколько баб.
Кум и Кузьма, ни на кого не глядя, выпили, выдохнули гулко. Не закусывали. Кум обхватил Кузьму за плечи, пригнул к себе:
— А все-таки ты, Кузьма, дурак. Не сердись на меня, а дурак.
— Почему же это?
— Потому что другие золото везут. А ты!..
— На хрена мне золото?
— Ну все-таки.
— Мы, Кадкины, за золотом не гонимся, обуты, одеты, и хорошо.
— Не скажи!.. Вот у тебя что вот тут спереди, под губой? Щербина. А если бы ты, скажем, пришел ко мне в гости, улыбнулся, а вся пасть золотом светится — красиво!
— Ну а ты-то что не блестишь пастью?
— А и я тоже не привез. А зря.
— А много видел, чтоб привезли?
— Нет, ни одного. И слышать не слышал.
— Вот то-то! Мы, Кадкины, работать любим. Вот и Сенька уже два трудодня заработал.
— Ну, наливай еще по одной. А завтра пиши в милицию бумагу, подробности излагай. А мы все подпишемся, заверим, что так оно и есть. И мальчишку этого отдадим, Я и сам с тобой поеду как свидетель. Прямое утра.
Как и всегда перед дорогой, все кажется, будто что-то забыл, не успел сделать. Пелагея суетно металась по избе, хотя все было приготовлено, все собрано. И Кузьма волновался. Чем-то он был раздражен, подавлен, но чем, и сам не понимал. Пристроившись возле старого зеркала, брился, прислушивался к торопливому скрипу половиц под ногами у Пелагеи.
— Во сколько же в милиции начинают работать? — спросила его Пелагея.
— Да не раньше девяти, там не торопятся, — хмуро ответил Кузьма.