Повести
Шрифт:
— Что ж ты в армии, только и плясал?
— Нет, конечно. Я ведь минером служил. За войну знаешь сколько всего в землю понатыкали! А оно поотлежалось, заржавело. Вот и давай крути-верти. С башкой надо! Разминировал. Один раз у причала работали, там такая фенька, наверное, килограмм на сто лежала. Я с ней возился. Все как надо закрепил, подкоп сделал. Мой напарник мне говорит: «Давай я тебя сменю, передохни». Ну, я из ямы вылез, отошел метров на двадцать, на бережок сел. А погода такая, что просто чудо: солнышко светит, водичка голубая-голубая, облака плывут… И вдруг как ахнет!.. Подобрали меня
— Значит, и мамка твоя счастливая.
— Счастливая! Когда родила меня, так, говорят, перво-наперво в юбку завернула.
— Зачем же это? Я о таком никогда и не слышала.
— А это чтоб девки больше любили. И я их! Эх, какой парниша, матка боска! А никто не ценит… Пойду посплю.
— Пойди, пойди, полежи.
— Ты разбуди меня, Власьевна, как на гулянку будут собираться. А то ведь я продрыхну до морковкина заговенья.
— Разбужу…
Демид и Капа говорили следователю примерно одно и то же:
— Не знаем, не видели ничего. И не слышали ни о чем. Приходить они раньше приходили, действительно, а в этот раз дома не появлялись. Где они находятся, откуда приходят — не знаем, нам об этом не говорят. Приходили редко, когда им вздумается. Придут и уйдут, а куда — неизвестно.
— Я с ними не согласен давно, — сказал Демид.
— В чем же вы не согласны? — спросил следователь.
— А во всем. Все теперь поперек пошло.
— Давно они здесь?
— Давно. Через год после войны… появились.
— И все время в лесах жили? Четыре года?
— В стужу иногда жили дома. В задней избе сидели. Без окон она у нас, а вход только отсюда, через переднюю половину дома.
— А как же они кормятся, где берут?
Демид на это ничего не ответил, а Капа сказала, что иногда брали кое-что из дома. И хлеб, и мясо. И молока иногда им носили. А вообще она не знает.
— Кто носил? — насторожился следователь.
— Никто ничего не носил.
— Но ведь вы сказали «носили».
— Нет, сами брали.
— А ведь вы говорите, что приходили редко.
— Редко. Где теперь находятся, не знаю.
— И вы не знаете? — спросил следователь Демида.
— Нет, — ответил Демид, прямо и спокойно глядя следователю в глаза, и это смутило следователя.
— Как же так? Вы, видевший все, что здесь происходило во время войны, все знавший, вы после войны записались в колхоз, вы лично? До войны не били колхозником, а здесь вступили. И прятали изменников?
— Так ведь они не сразу пришли. Когда я вступал, их еще не было.
— А может быть, вы хотели тем самым замаскироваться? Может быть, вы струсили и хотели скрыться, спрятаться?
— Нет.
— А почему же тогда?
— Куда мир, туда и бабин сын.
— А если один тут все мутил, верховодил, а другие были только рядом? Что, все равно всем едино, одна кара? — спросила у следователя Капа, и чувствовалась во всем у нее такая заинтересованность, надежда на что-то.
— Все понесут наказание в меру
— Но если один — рохля? Кто посильнее за руку схватит, тот и потащит. Неужели и ему то же? Не разбирая, какой он? Разве правильно это?
— А вы, гражданочка, раньше бы проявили сознательность, не дожидались крайней точки. Пришли бы и сообщили, куда следует. Тогда могло быть все по-иному. Ваш муж ведь давно здесь?
— И что?
— Вот и сообщили бы!
— Только и собиралась, — сказала Капа. Она сказала это резко и будто отвернулась от следователя, так показалось ему, хотя и продолжала смотреть на него.
— Помешалась ты на своем Степане. О себе да о детях думай, — пробурчал Демид.
— Значит, вы еще раз утверждаете, что не знаете, где находятся сейчас ваш брат и муж? — спросил следователь.
— Не знаю… Не знаю, и все…
«Знает, — подумал следователь, выйдя на крыльцо. Он интуитивно почувствовал это, хотя и работал совсем недавно и был неопытным. — Именно она-то все и знает! Знает!»
И следователь не ошибся. Капа знала все. Она знала, где находятся Степан и Егор, часто бывала у них. Она много знала и многое могла бы порассказать…
В те дни, когда Давыдка и Степан сбежали из деревни, Капа была единственным человеком, кто заранее знал об этом. Неправда, что якобы никто не знал, — Капа знала.
Капа и Степан любили друг друга и к тому времени уже примерно с полгода тайно встречались. Началось это еще до убийства Еграхи, началось неожиданно, и было в этом что-то несуразное, непривычное, как было оно во всей Капиной жизни. Да и в ней самой.
Еще в детстве Капа поняла, как она некрасива, и, может быть, поэтому она обособилась, отъединилась от всех. Нет, она не была робкой, застенчивой, но всегда оказывалась как бы в стороне от других. А ей всегда, до слез, хотелось, чтобы ее видели, чтобы звали к себе, любили, ласкали, хотелось чего-то еще — необычного, редкого. И, рано оставшись без матери, в большой семье, среди суровых мужиков, Капа болезненно и ревниво следила за тем, как ласкают и любят других девчонок. Капе самой иногда так хотелось броситься кому-нибудь на шею, обнимать, целовать, смеяться. Случалось, оставшись одна дома, Капа бродила по избе, будто заблудившись, кружила на одном месте и словно бы искала что-то, подходила к зеркалу и в нем видела какую-то незнакомку, чужую, с разноцветными глазами, некрасивую. Капе казалось, что она что-то подсмотрела, что-то узнала такое, чего не знают и что не могут увидеть другие. И Капа молчала. Когда она подросла и стала ходить на деревенские гулянки, это чувство обособленности, напряженного ожидания, тревоги еще больше усилилось в ней.
За Капой никто и никогда не ухаживал, не приглашал танцевать, не провожал до дому. Не было такого случая. Обычно, придя на гулянку, Капа, подняв воротничок кофты и придерживая его уголки возле подбородка, одиноко сидела на краю бревна возле забора, слушала гармонь, смотрела, как балуются ее ровесницы с парнями. Набаловавшись, они садились рядом с Капой, от их горячих тел так и веяло на нее жаром, ей и самой хотелось вскочить, ворваться в круг, в общую, веселую, шумную суматоху. Но это у нее не получалось.