Повести
Шрифт:
Мастеру было неловко, стыдно, он пытался отвести жену в сторонку, говорил ей что–то негромко и быстро, но она, «работая на публику», кричала еще громче и истеричнее. Потом заплакала и убежала.
В бригаде отнеслись к этому по–разному. Осуждали, сочувствовали: конечно, мол, бабе тяжело одной тащить семейные заботы. А она ведь у него к тому же еще и работает…
— А что, не правда, что ли, — ворчал Пашка. — Я вон, может, сейчас бы с Ленкой гулял под ручку. А вместо этого мантулю здесь. А Ленка там, поди, с каким–нибудь хахалем крутит…
— Эх, Марья Ивановна, — шутливо вздохнул при этом Геннадий, — мне бы ваши–то заботы!.. — И погрустнев, добавил: — Я вот до сих пор проект по технологии не сдал…
Поговорили
Приходила на участок и Наташка. Поманила Андрюху пальчиком, а когда он подошел, потащила его в свою табельную, включила свет, усадила на табуретку, сама села около и, развернув промасленную бумагу, сказала: «Ешь, это тебе».
В бумаге были завернуты бутерброды со свежими, теплыми еще котлетами («это мама поджарила») и три красных помидора.
— Ешь, ешь, — повторила Наташка. — Ты вон даже похудел… — Она сидела, подперев голову рукой, внимательно и строго смотрела, как он жует.
И не будь Андрюхина одежда до невозможности грязной, опустился бы он перед Наташкой на колени, обнял бы ее ноги и целовал бы, целовал, целовал…
— Солнышко ты мое, — сказал ей дрогнувшим голосом на прощание. И смотрел вслед, пока не захлопнулась калитка в цеховых воротах.
Потом — бегом на участок.
— Студент! Где пропадал? На склад надо, за деталями. Живо!..
«Батюшки, батюшки!» — вспомнилось Андрюхе Наташкино выражение.
Глава тринадцатая
Кто?
На участке уже суетились электрики. Они тянули из железных шкафов к машине множество разноцветных проводов, опутывали, пронизывали ее этими проводами, словно жилами; везде понаставили выключателей, реле, предохранителей.
А сборка еще продолжалась.
Продолжалась остервенелая борьба с металлом и собственной усталостью, борьба с самим собой. Вся бригада заросла недельной щетиной, Пашкина борода была настолько жесткой и рыжей, что в ней, казалось, стояла радуга. Глаза у всех стали красными, как у студентов во время экзаменационной сессии.
Стр–р–р-р! — трещал сваркой и слепил всех голубым пламенем черный прокочегаренный Багратион.
Бам–тах–тах! — гремел кувалдой Пашка.
Дзинь–тюк–тюк! — пригонял крышку тормозного устройства Геннадий.
З–з–з-з! — звенела шлифовальная машинка Сени–школьника, он зачищал за сварщиком швы.
Ш–ш–ш! — шипел воздухом шланг в руках Панкратова, выдувая стружку из только что просверленных отверстий.
Р–р–р-р! — ревела дрель в руках у Андрюхи.
Пашка, дубася кувалдой по искривившейся стойке электрического шкафчика и выпрямляя ее, думал: «Эх, раздавить бы сейчас полбанки да завалиться бы спать! К хренам измотался!.. Но и получу за этот месяц сотни две с половиной наверняка. Да еще премия, если успеем… Оно, конечно, и тяжело, но, с другой стороны, — выгодно. Так–то черта с два лишнее заплатят, а вот когда припрет, когда план горит, тут уж раскошеливайся, брат бухгалтер! Загибаться задаром — ищите дураков! Самое малое — две с половиной. На меньшее не согласен. Сходить выпить хоть газировки, что ли… В горле да и в брюхе пересохло. Жарища здесь, как в пекле!..»
А Сеню–школьника, бывшего круглого троечника, так и подмывало захныкать, завыть от слабости: «Распроклятый завод! Распроклятая машина! Все кишки вымотала. Ноги, руки отваливаются. Духота. Спину щиплет от пота — противно. Мокрый, как мышь…»
Шура Панкратов лежал на спине под машиной и затягивал шпильки. Затянул одну шпильку — девять копеек, еще одну — еще девять. Рука на весу уставала и то и дело сама опускалась, падала на грязные торцы. Тогда Панкратов лежал с закрытыми глазами и вспоминал «вольную жизнь»…
Каждую зиму, он, Панкратов, «перекантовывался» на каком–нибудь заводе, а по весне, как только подуют теплые ветры, брал расчет и уходил на
Так, думал, будет и этой весной. А вышло совсем по–другому: все экспедиции давно ушли в тайгу, утащились в низовья баржи–лесовозы, а он, Панкратов, все еще торчит в этом поганом цехе…
Это все она, эта рыжая стерва со своими гладкими коленками!.. До сих пор он, Шура Панкратов, знал только покладистых поварих, плечистых разбитных бабенок с лесозаготовок, ну, еще деревенских дур. А эта… будто бы и не из мяса, будто воздушная!.. Все смешалось, все планы и мысли… Возмечтав жениться, он перво–наперво решил купить кооперативную квартиру, ради чего даже пить бросил, стал беречь всякую копейку…
Ничего не хочет она от него, ничего. Это теперь яснее ясного…
И откуда он взялся, этот фраер студент? И чем он купил ее? Чем купил он всю бригаду?.. Надо оставить ему память, когда буду уходить. Чтоб помнил Шуру Панкратова, долго помнил. И мастеру надо оставить память…
«Да и все они тут косятся на меня, я же вижу… Чужой я им. Везде чужой… Вот взять бы да и подохнуть здесь, под машиной… Как шпилька, так девять копеек — ха!»
«Что бы сделать?.. Что бы такое сделать?..»
Наташка, повязав марлей лицо до самых глаз, поливала из пульверизатора краску стального цвета на бока формовочной машины. Их всех вчера бросили в покрасочное на подмогу: табельщиц, контролеров, учетчиц… И вот вторые сутки почти непрерывно шипит в руках пульверизатор, ядовитый запах ацетона ест глаза, им пропиталось все: забрызганная краской одежда, руки, волосы… А главное — раскалывается голова… Правильно сказал Андрей — никакого героизма в этом штурме нет, одно головотяпство… Надо бы сходить к ним на участок. Отмою руки, причешусь и сбегаю — что ж, что заляпанная?.. Все равно ему нравлюсь… Нравлюсь!.. Господи, не болела бы голова…
Мастер думал о плане, о том, что сегодня, кровь из носу, а машину надо закончить. Завтра уже первое, надо выдать машину сегодня. Если запустим сегодня, проведем хотя бы предварительное, без приемной комиссии испытание — значит, будет считаться: успели. Значит, кроме всего прочего, еще и премия. А если премиальные принесу домой, то жена успокоится: любит она премиальные, любит… А вообще–то семейная жизнь не удалась — это теперь яснее ясного. Да если разобраться, то и никакая не удалась…
«Я когда–то мечтал заняться наукой, защитить диссертацию, и вот… тупею здесь, в цехе. Тут как между молотом и наковальней: сверху давят — давай план! Снизу жмут — давай заработок. Я тупею. Перезабыл все науки, что изучал в институте. Здесь они по существу не нужны. Чтобы выписывать наряды, огрызаться на планерках, подтаскивать заготовки, ругаться со снабженцами, — высшей алгебры, как говорится, не надо. Уходить… Уходить отсюда, пока не поздно! Уходить в отдел. Кем угодно: конструктором, технологом, экономистом. Врагу своему не пожелал бы такой работы, как здесь. Будто тебя поджаривают на сковороде… Духота! Вентиляторы пробиваю второй год и не могу пробить…»
Багратион, ведя потрескивающий электрод вдоль планки и приваривая ее к площадке виадука (воздух дрожал над красным остывающим швом), чувствовал, как ноют, мозжат кости искалеченной ноги. Иногда боль становится настолько сильной, что хоть кричи. И тогда невольно, в который уже раз, вспоминается та первая, жгучая и жуткая боль… Это был бой за горный перевал. Перебегая от камня к камню, от скалы к скале, они стреляли друг в друга: Багратион и стрелок дивизии «Эдельвейс». Они охотились друг за другом, укрываясь за выступами скал и за камнями. Каждый зорко ждал оплошности другого. Короткими очередями они пригибали друг друга к земле, бросали на острые камни; пули с визгом вспарывали воздух, чиркали о гранит и улетали в ущелье, чтобы обессилеть и упасть на дальних склонах.