Повитель
Шрифт:
Между тем шла уборка. Локти опустели, Григорий всех отправил в поле. Теперь кое-кто ворчал даже, что вот, мол, председатель лютует, в субботу помыться в бане не дает.
— Что ты в самом деле, — заметил как-то Ракитин. — Мера ведь нужна во всем.
Григорий вскипел, чуть не крикнул: «Чего ты суешь все время нос в чужое дело?!» Но сдержался.
Ночами к дому Бородина иногда подворачивал на машине Егор Тушков.
Однажды Григорий сказал Бутылкину:
— Вот что, друг сердечный, хватит…
— Как тебя понять? — насторожился
— А зачем мне все это? Все равно сгниет, попортится. — Григорий говорил и смотрел на Бутылкина, будто на пустое место.
— Запас карман не трет, Григорий Петрович, — начал после некоторого молчания Бутылкин, но Григорий прервал его:
— А ну вас всех к чертовой матери… Сволочи вы все!
И пошел в дом, тяжело покачиваясь на ходу.
Бутылкин догнал его, часто засыпал словами:
— Ты не волнуйся, Григорий Петрович. Это, так сказать, в порядке уважения. Мы друзей различаем. А ты ведь, я думаю, и сам не знаешь, что тебе надо, а?
— Ага, ты думаешь? — обернулся Григорий. — Но коль поймаю — других не марай. Расписок я тебе никаких не давал, так что никто не поверит…
— Ах, вот ты о чем!.. — воскликнул Бутылкин и расхохотался. Потом подошел и покровительственно похлопал Григория по плечу: — Ничего, ничего…
Перед самым снегом, когда колхозникам выдавали хлеб на трудодни, Григорий говорил чуть ли не каждому:
— Дали бы на трудодни побольше, да видите, какое время. Весь хлеб государству сдали. Сами знаете, сколько разрушено за войну. Восстанавливать надо. Да и врага еще добивать в его логове. Ничего, заживем! А пока с личных огородов как-нибудь пропитаемся.
Дома, хлебая наваристые щи, говорил жене:
— Заживут колхозники — шиш! Все подчистую в амбарах подмели. Дополнительный план хлебозаготовок еле-еле выполнили. До зерна обобрали.
— Что-то не то говоришь, — несмело промолвила Анисья. — Будто уж до зерна…
— Ну, загавкала… Молчи в тряпочку! — повысил голос Бородин. — В одно ухо влетело, в другое вылетело, поняла?
Анисья умолкла, а Григорий долго еще дергал небритой щекой. Если бы кто посмотрел на Бородина в ту минуту, то подумал бы, что он собирается зло рассмеяться, но никак не может осмелиться.
Зимой без особых споров Григория переизбрали председателем.
При появлении отца Петька забивался куда-нибудь в угол, сидел там, боясь пошевелиться, терпеливо ждал, когда он уйдет. Но чаще всего Григорий громко кричал:
— Ну-ка, поди сюда, Петруха!
Петька тогда вздрагивал, подходил к отцу.
Как-то Григорий спросил:
— Ты почему на отца не смотришь? Еще поучить, что ли? У меня живо поспеет. Ты понял?
— Понял, — промолвил Петька, не поднимая головы. Однако заставить сына смотреть ему в глаза так и не мог. Это приводило его в бешенство. Однажды он закричал:
— Ах ты змееныш! Весь в мать. Ну, погоди, погоди! Я ведь задушу тебя когда-нибудь!
— Ну
Сдвинув брови, Григорий долго смотрел на Петьку, но ничего не сказал.
С того дня не заставлял больше сына смотреть ему в глаза, не заводил даже об этом разговора. Может быть, потому, что понял: через край хватил, невозможного добивается.
Анисья вначале пыталась вступиться за сына. Но Григорий в первый же раз грубо отбросил ее в сторону. Однако Анисья снова кинулась между мужем и сыном. Тогда Григорий, на глазах у Петьки, в кровь избил и ее.
После этого Анисья почти каждый вечер плакала, пряча глаза от мужа и сына.
Петька сделался еще более замкнутым, почти никуда, кроме школы, не ходил. Он учился теперь в четвертом классе. Время от времени к нему прибегал Витька Туманов, приносил с собой запахи мерзлой лесной хвои.
— Понимаешь, вчера ходил на лыжах в Гнилое болото петли на зайцев ставить, — быстро говорил Витька и часто моргал глазами. — Через пару дней проверять собираюсь. Ты как — может, пойдешь со мной?
— Я бы пошел… — ответил Петька. — Вот отец…
— Да ему что — жалко?
— А кто его знает?.. Только обязательно бить будет. — Петька повернулся к товарищу и спросил почему-то шепотом: — Тебя отец-то бьет?
— Зачем ему меня бить? — удивился Витька.
— Ну, я вот разве знаю зачем.
— Поленька, знаешь, тоже со мной просилась, — сообщил Витька. — Да я не возьму.
— Почему?
— Вот еще!.. Зачем она мне? Мешать только будет.
Потом Витька посмотрел по сторонам, вплотную приблизил свою голову к Петькиной:
— А ты, знаешь, ушел бы из дому, раз такое дело, а? У нас бы пожил пока.
Петька минуты три молчал, соображая что-то.
— Я бы ушел, — сказал он наконец. — Только маму жалко. — И еще через некоторое время добавил: — Он ведь и ее теперь бьет…
— Кого, мать?! Это как же?!
Петька молчал.
— Так вы бы вместе с ней ушли!
— Нельзя нам, — вздохнул Петька.
— Почему?
— Боится она. Раз я слышал, как он сказал ей: «Смотри, задумаешь уйти — найду, башку оторву. Ничего, говорит, меня не остановит». Вот она и боится.
— А может, все-таки пойдешь со мной? — неуверенно проговорил Витька. — Вот увидишь, принесем штук пять зайцев. Их развелась сейчас кругом — тыщи…
Петька несколько минут колебался.
— Нет, — сказал он наконец. И, опять вздохнув, прибавил: — Он меня и не побьет, может, накричит только. А мамка опять плакать будет. Мне ее жалко. Ты понимаешь? Думаешь, за себя боюсь?
— Понимаю, — сказал Витька и тоже вздохнул.
2
Утрами Григорий обычно приходил в контору, хмурясь, подписывал накладные, распоряжения и прочие документы. Потом отдавал кое-какие распоряжения по хозяйству — и направлялся домой.