Поводыри богов (сборник)

Алферова Татьяна

Знал, добьюсь своего, но обида берет, что так легко. Скоро отдам их в жертву, как волхв приносит жертву ручью. А кощунника и подгонять нет нужды, сам поспешает. Обидно с навьями делиться, достойных сотрапезников ждал. Обида зудит во мне, обида за легкую победу, не жалость. Людишек ли охранять, им ли горьким потворствовать! Но щиплет шкуру, как от иссушающего ярого солнца! Жалость ли к себе? Кончается мое время, кончается власть и воля. Последние людишки, последние ревнители с бедным маслицем… Эта жертва – мне, но отчего она так тяжела?

Так нет же! Я – хозяин своему решению, я меняю его! Жалость моя – как моя прихоть! Она

священна. Ради прихоти я помогу им! Не вмешаюсь и тем помогу. Мы, великие, помогаем бездействием. Эта помощь уже ничего не изменит, но спасет их жизни для случайности. Спешка нам ненавистна, устремления к чему-либо ненавистны, порядок, пусть тот, какого ждали, – ненавистен втрое.

Хаос нужен, чтоб боялись случайности, а как иначе почувствуют нашу волю, волю богов!

Невыпитая кровь гудит под шкурой, звенит бубном, шаманскими кудесами – у-у. Торопится кощунник, полагает, что может вершить свою судьбу, князь молодой торопится – пусть умоются жаждою, кровью собственной, разодранным телом, подвешенным меж дерев, меж могучих древлянских вязов с плотными листьями, священных вязов, чьи листья даруют женщинам легкие роды, я подожду-у.

36

Князь скучливо разглядывал острый мысок узорчатого сапога, словно не понял ничего из сказанного кощунником. В палатах повисла тишина, слышно, как последний вечерний свет в окно шкрябается и тучи сминают темное небо грубыми складками по сторонам четырехугольной могучей башни. Потолок выгнулся над окном, застыв своими дивными расписными красно-коричневыми узорами, равнодушными к обитателям палат. А берегинь в кремле не было, потому что здесь в них не верили.

– Вели к княгине Прекрасе охрану поставить, да не у входа на женскую половину, а прямо под дверями опочивальни, чтобы мышь не проскочила, – приказал князь седовласому дружиннику с длинным шрамом на левой щеке, и Бул догадался, что его все-таки услышали. Странно, что князь назвал жену словенским неродным именем; гневается или боится?

– Нельзя княгиню одну оставлять в такое время. Ни к чему ей волноваться, на наследнике скажется!

Дружинники согласно молчали, морщили брови и глядели в каменный пол.

Бул сообразил: князь боится не тех, кто может прийти к княгине снаружи, а тех, кто захочет выйти изнутри, выйти и опередить князя, помешать.

– Что хочешь, сладкоголосый Соловей, за предательство друзей, за худые вести? А за предательство князя? Хочешь лоскут кожи со своей спины под песню плеточную? У меня есть мастера, слыхал? Не тебе одному распевать в этих стенах!

Князь глухо засмеялся собственной шутке и наконец обратил взор на кощунника.

Бул не дрогнул: стоял, уставившись в пестрый ковер под ногами князь-Игоря, так и остался. Видел краешком глаза, как склонился к самому уху князя, чуть не прижимая губы к толстой мочке с золотой серьгой, советник с голым бритым лицом, в кафтане, отороченном собольим мехом; как вышел один из дружинников, быстро и неслышно ступая по каменному полу громадными ступнями в кожаных ногавцах с подколенником. Слышал, как скрипнул зубами от сдерживаемого гнева или от нетерпения молодой витязь за спиной князя, как звякнул ножом. А конюхи уж седлали лошадей, выводили на двор, и гриди готовились выступить в необременительный близкий поход к землянке на высоком берегу, ведомые светом месяца и дружелюбным созвездием Лося.

– Я предал друзей, князь, не из корысти

и не от страха, – отважно откликнулся Бул. – Я волхв. Порядок, установленный в мире богами, тот порядок, который правишь ты, и я, и любой волхв, мне важней всего, пусть и собственной чести, паче жизни. Не хочу, чтоб он нарушался. Потому сам не стал заглядывать в грядущее.

– Что ж не отговорил своих друзей от опасной и пустой затеи? Зачем позволил им вызнать мои планы нечистой волшбой? Я слыхал, они тебе не просто друзья, они – побратимы, братеники? Ты кровью с ними связан, ты кровь свою предал.

Дружинник с большими ступнями вернулся так же неслышно, как уходил, лишь медный кончик пояса бряцал о кольчугу в такт движениям, скупым, как у зверя, и, как у зверя, стремительным. Доложил на ухо князю: отряд отправился к Волхову за опасными волхвами. Покосился на вестника. Бул услышал, от природы острый его слух еще более обострился в минуту опасности; Бул выпрямился, еще более, до некуда. Если гриди и среди ночи в стенах кремля, у себя дома, в кольчугах расхаживают – попробуй, походи-ка в такой тяжести, – значит, перемены совсем близко подошли, не зря князь стережется. Но надо отвечать на вопрос князя, вон сколько равнодушных и сколько настороженных глаз следит за кощунником.

– Отговорить друзей? От попытки узнать грядущее? Они бы не услышали меня: прельстившись чудом, подошли к древу жизни слишком близко и видят только часть правды, только маленький кусочек растрескавшейся коры и отсвет зеленого шелка в трещинах. Узнай друзья о моем несогласии и противостоянии – сами бы остановили меня, не пожалели, может, навсегда бы остановили.

– Но ты опередил, да? Говоришь складно и важно – заслушаешься! Видишь всю правду, смотришь издалека на древо жизни. Привык к соколиному зрению, живя при дворе царя греческой земли, так? А ведь ты не сокол, ты Соловей. Зачем бесхитростному соловью зоркость? За твои складные кощуны там, у чужого царя, платили немало тяжеленьких слепых золотых монет. А вещий князь Олег заботился о твоем прожорливом многочисленном выводке здесь. Худо ли? Ты еще уверял, будто бы семью с тобой не пускают. Не лгал, часом? – князь Игорь в другой раз засмеялся, закашлял, как от едкого дыма, как от костра с вереском.

– Может, ты не Соловей, не сокол, а кукушка? И, как у кукушки, твой родной дом под землей во мраке, а не наверху в светлом ирье? Сколько же лет жизни накукуешь вещему князю? За его заботы, за любовь к твоим песням, за тяжелое золото? Думаешь, самонадеянный, никто не догадывался, что самые тяжелые монеты давал тебе князь Олег не за песни? Выше складных кощун ценил старый князь твое знание иллирического наречия и кунью пронырливость. Ты все слышал и все понимал, что говорится при дворе в Царьграде. А вот послушай теперь мою кощуну о недавних подвигах и делах царских. Может, она не такая уж складная, но короткая. Или ты не торопишься?

Дружинники рассмеялись, не из угодливости; смешно в палатах стало необычайно – князь Игорь спрашивает заезжего кощунника, ох смешно, сил нет, спрашивает – не торопится ли тот, да послушай ты, дубина, спрашивает его, стало быть, перед пыткой – не торопится ли, это же совсем смешно, да тонко слишком для тебя, вот послушай еще раз: перед пыткой, понимаешь, интересуется – не торопишься ли ты на кол, дескать, это же жилы от смеха лопнут, надо так спросить!

Но князь Игорь не смеялся, говорил дальше: