«Поворот все вдруг!». Укрощение Цусимы
Шрифт:
– Кто? – быстро поинтересовался Хлебников.
– Есть там кое-кто… – Семен Семенович осекся. Затем проговорил твердо: – Извините, ротмистр, этого я вам сказать не могу…
Хлебников подошел к окну, чуть отдернув штору, поглядел вниз. Безликий двор-колодец. Никого. Вытащив из кармана жилета часы-луковицу на серебряной цепочке, щелкнул крышкой циферблата. До встречи с журналистом сегодня он еще успеет зайти на телеграф. Складной нож Хлебников опустил в карман. Затушив папиросу и аккуратно расправив на стуле мундир, подхватил в прихожей трость и вышел на черную лестницу, бесшумно затворив за собой дверь.
На почте ротмистра
– Давайте прогуляемся, – предложил ротмистр по истечении часа.
– Давайте, – неожиданно охотно согласился Панченко и рассеянно засобирался.
Хлебников расплатился, незаметным привычным движением проверил под полой в кармане нож, принял у служителя кепи и трость и вышел следом за журналистом на Невский. Вдвоем они прошли по Владимирскому проспекту, затем завернули на Стремянную улицу и начали забирать в сторону глухого Колокольного переулка.
– Вы извините, Семен Семенович, я сегодня несколько ограничен во времени, – говорил Хлебников, сопровождая Цибулевича под руку и ненавязчиво посматривая по сторонам.
– Я понимаю. Простите, это я опоздал, – все так же рассеянно повторил извинения Панченко.
Вдвоем они зашли в небольшой скверик, ограниченный глухими брандмауэрами. И вдруг журналист встрепенулся, взял Хлебникова за руку и, глядя прямо ему в глаза, произнес:
– Я дал слово чести.
– О чем? – вскинул бровь Хлебников.
– Меня попросили назвать фамилии лиц, которых я провел на «Бородино». Которых там… не должно было быть. Но я их провел.
– Вы меня назвали?
– Я не назвал никого. Но дал слово чести, что ручаюсь за каждого из них.
– И… все? И вас отпустили?! – отшатнулся Хлебников.
– Моя заслуженная репутация… И потом – я дворянин! – вскинулся Цибулевич-Панченко.
«О, боги великие!» – промелькнуло в голове Хлебникова. Некоторое время он смотрел в сторону, непроизвольно качая головой и будучи не в состоянии перевести взгляд обратно на Панченко. Рука нашарила в кармане сложенный нож. Рядом еще что-то металлическое – портсигар. Хлебников вытащил второе.
– Угощайтесь, пожалуйста, – произнес как можно спокойнее, раскрывая портсигар перед Семеном Семеновичем.
– Благодарю вас, ротмистр.
Закурили. После паузы Хлебников, непринужденно улыбаясь, уже тараторил как ни в чем не бывало:
– Дорогой Семен Семенович, я вынужден вас покинуть на некоторое время. Да-с, дела службы, дела службы… Что? Так, небольшая поездка на юг. Вот, получил письмо, – предписание, хе-хе… Где ж оно? А, нет его. Ведь представьте – пришлось уничтожить, по долгу службы. И у нас свои секреты, уж поверьте, будьте любезны… Ремонт, коннозаводчики, да-с. Я ж кавалерист, дорогой Семен Семенович! Нет-нет. В Питере меня не будет. Все – отбил телеграмму к исполнению, так сказать. Уезжаю прямо сегодня. Да, надолго. Но не навсегда, дорогой Семен Семенович, не навсегда. Еще непременно свидимся,
Как-то сразу ссутулившийся, неверной походкой уходил журналист по Колокольному переулку. Зайдя в подворотню, Хлебников провожал его взглядом, пока тот не скрылся за углом дома. Ротмистр огляделся по сторонам. Переулок был абсолютно безлюден. Легонько постукивая тростью по мостовой, Хлебников направился в противоположном направлении – на Лиговку.
18
– Подавляющее большинство происходящих с нами событий укладывается в закон причинно-следственных связей. Сделал – получи. Не сделал – извини, сам виноват. Надеяться на чудо может только блаженный или дурак. – Тут профессор сделал паузу и внимательно оглядел аудиторию поверх сдвинутого на переносицу пенсне. – Впрочем, дуракам везет. А еще это вовсе не значит, что чудес не бывает… Сегодняшняя лекция окончена, благодарю вас за внимание.
Петя Веточкин старательно записывал за Мигуниным. Лекции оказались неожиданно интересными, и он ни капли не пожалел, что выбрал эту дисциплину. Сам предмет одним словом было охарактеризовать весьма сложно. Мигунин, известный в университете оригинал, читал на грани сразу нескольких наук – экономических, исторических и философских. Выходило нечто мировоззренческое. Но не в форме проповеди, а в виде приглашения к размышлению, что ли. Вообще, нагрузка на Петю в этом году выпала нешуточная: как-никак последний год обучения! Строго говоря, ходить к Мигунину Петя был вовсе не обязан. Однако, движимый неподдельным интересом, он не только не пропускал ни одной лекции профессора, но и когда Мигунин предложил посещать свои семинары, согласился не раздумывая. Однако оригинальными теориями профессора были увлечены, мягко говоря, далеко не все студенты веточкинского курса. В итоге ввиду малого количества желающих на них ходить занятия перекочевали из университетской аудитории на квартиру профессора, благо таковая располагалась совсем неподалеку, на восьмой линии Васильевского острова.
– Слова ничего не стоят. Самооправдание есть лицемерие, – вещал Мигунин, сидя за большим столом в огромной гостиной вместе с немногими верными своими студентами. – Ведь всегда знаешь, когда поступаешь плохо. Знаешь не потом, после осмысления происшедшего. Сейчас речь о том, когда ты знаешь именно в момент совершения, что поступаешь худо. Это и есть лицемерие. Ты не в волнении, не в беспамятстве. Просто эгоистический разум говорит: «Отойди, не связывайся. Тебе это доставит хлопоты, неудобства. Можешь даже причинить вред себе любимому». И ты проходишь мимо. Делаешь вид, что не заметил. А кто-то, быть может, нуждался в помощи, именно когда ты проходил. Это мог быть вопрос жизни и смерти. Но тебе удобнее было пройти мимо. Потом оправдание себе найдется…
– Я когда к вам шел, мужика на набережной видал. Пьяный валялся, а на улице осень уже вовсю, – раздался голос одного из слушателей. – Но я к вам торопился…
– «Кругом всеобщее разъединение», – процитировал Петя и зарделся.
– Кто сказал? – быстро повернулся к нему Мигунин.
– Достоевский в «Подростке». Про третью четверть девятнадцатого века… – Петя помолчал и, чувствуя, что его слушают, закончил: – А от себя добавлю – зла много. Зависти к людям много. Нежелания помочь. Самооправдания по любому поводу. Это называется «ведать и творить». Начнешь с себя – все оказывается о себе…