«Поворот все вдруг!». Укрощение Цусимы
Шрифт:
– Молодцы, братва, – одобрительно гудели собравшиеся на палубе матросы. – Так их, мы в долгу не останемся…
Японцы убрались. Выходившая в море русская эскадра в полном составе возвращалась на рейд. По палубе «Наварина» провели под конвоем командира носовой двенадцатидюймовой башни мичмана Пухова. За самовольную стрельбу мичман схлопотал трое суток ареста.
– Здорово вдарили, вашбродь, – провожали мичмана одобрительными репликами матросы.
Пухов поднимал очи к небу, не отвечал ничего, но по виду его нельзя было сказать, что мичман особо расстроен. Воду из нижних отсеков снова откачали…
А
У кочегара Егора Шолова в связи с аварийным положением корабля прямых обязанностей поубавилось. После отражения одной из ночных японских атак Шолов вызвался добровольцем в призовую партию – осмотреть поврежденный брандер, сбитый с курса огнем русской артиллерии и выбросившийся на берег. Шлюпка отвалила с «Наварина» на рассвете. Прошли через узкую часть фарватера и стали загребать к покореженному японцу, наполовину лежащему на берегу. Силуэт неприятельского судна уже был хорошо различим, когда по шлюпке открыли огонь. Над головами засвистели пули. Матросы непроизвольно вобрали головы в плечи.
– С кормы бьет, вашбродь, – определил Шолов, обращаясь к командовавшему вылазкой мичману Пухову.
– Сдавался бы, дурак, чего кочевряжится, – произнес кто-то в шлюпке.
В тот же миг в борт ударили пули, расщепив древесину, а еще через мгновение один из матросов, вскрикнув, схватился за простреленное плечо.
– Сдавайся, черт! – кричали японцу из подвалившей почти к самому пароходу русской шлюпки. В ответ – отчаянная пальба.
– Все, ребята, выносите его к едрене фене, – потерял терпение Пухов.
Матросы, прихватившие с собой винтовки, открыли огонь по пароходу. Через несколько секунд с кормы парохода, взмахнув руками, плюхнулась за борт фигура в японской морской блузе.
Забрались на пароход. Осмотрели его с винтовками наперевес. Наткнулись на несколько японских трупов. По всей видимости, эти японцы погибли еще ночью от нашего артиллерийского огня. Больше на пароходе живых не было. В разгромленной рубке Шолов обнаружил пулемет системы «максим» с замятым кожухом.
– Вашбродь, дозвольте забрать? – обратился к Пухову, кивнув на пулемет.
Мичман прищурился:
– Он же неисправен.
– Поправлю, – уверенно заявил Шолов. – Я до флота на Путиловском заводе слесарил.
– Питерский… – заулыбался Пухов. И, подмигнув Егору, закончил: – Забирай!
– А ну, братва, пособи, – берясь за трофей, проговорил Егор.
Общими усилиями пулемет перетащили в шлюпку. Больше на пароходе ничего интересного не обнаружилось. Убедившись в его полной непригодности к плаванию, Пухов скомандовал возвращаться на «Наварин». Пулемет Егор пристроил на ремонт в корабельную оружейку.
–
Припомнив мысленно события последних недель, Шолов хмыкнул. Подумалось: «Ничего, прорвемся!» Выкинув окурок за борт, Егор отправился налаживать пулемет.
23
Вырин вернулся в свой кабинет и притворил за собой входную дверь. Налил из графина в стакан холодной воды, расстегнул ворот мундира и, коротко выдохнув, залпом опрокинул стакан в рот. Признаться по чести, он бы лучше сейчас опрокинул одним махом стакан чего-нибудь покрепче.
Пять минут назад закончил бушевать адмирал Рожественский. Таким Зиновия Петровича Вырин еще не наблюдал никогда. Сказать, что адмирал был взбешен, означало не сказать ничего. Видавший всякие виды, Вырин стоял навытяжку в кабинете Рожественского, то и дело вбирая голову в плечи. Это был разнос. Форменный. С размаху грохал об стол здоровенный кулачище адмирала. Скрюченные пальцы адмиральской руки на этот раз все же сгребли с зеленого сукна столешницы мраморное пресс-папье. Не задумываясь ни секунды, Рожественский зашвырнул означенную канцелярскую принадлежность прямиком в застекленную дверцу книжного шкафа. Со звоном брызнули на ковер осколки стекла. Стоявшая на полке модель парусного фрегата переломилась пополам. Глянув на беспомощно завалившийся боком миниатюрный парусник, Вырин судорожно сглотнул. Сейчас лучше было продолжать молчать. На шум раскрылась дверь кабинета, из-за нее показалось испуганное лицо дежурного офицера.
– Во-о-он! – как раненый бык на испанской корриде, просипел Рожественский, сверкая налитыми кровью белками глаз.
Офицер клацнул зубами и поспешил убраться назад в приемную.
Сегодня утром прямо в доке Балтийского завода прогремел взрыв на строящемся эскадренном броненосце «Слава». Взорваны котлы, разнесено в клочья машинное отделение. Весь напряженный график работ полетел псу под хвост – теперь о принятии «Славой» участия в текущей войне не может быть и речи. Имеются человеческие жертвы из числа заводских рабочих. Двух мнений быть не может – очевидная диверсия. В последние месяцы все силы и средства были брошены на то, чтобы пятый броненосец проекта «Бородино» успел присоединиться к своим собратьям, заканчивающим в Кронштадте приготовления к походу на Дальний Восток. Уже ни для кого не было секретом – к отправке на театр боевых действий готовилась 2-я Дальневосточная эскадра под командованием самого адмирала Рожественского. Слава богу, ликвидировали последствия аварии на «Орле», так теперь взрыв на «Славе»… А ведь были реальные шансы ввести новый броненосец в строй вовремя.
– Я теряю корабли за тысячи миль от Японии! – гремел Рожественский. – Это как называется?! Что у вас за служба такая, я вас спрашиваю?
Вырин чувствовал, что вопрос риторический, ответа не требует и лучше пока помолчать дальше. Что капитан и сделал. И был прав.
– Это не служба, это черт знает что! Черт знает что! – Сам же и отвечая, Рожественский мерил кабинет широкими шагами. Подойдя к столу, поскреб по его поверхности пятерней. С явным огорчением кинул взгляд на застрявшее в разбитой дверце шкафа пресс-папье – больше швырнуть было нечего.