Поворотный день
Шрифт:
Смерил матроса оценивающим взглядом: коренастый как кряж, глаза не отводит, хоть хмуро, по смотрит прямо на собеседника. Поверил Петр Яковлевич в честное намерение пленного, сказал:
— Надеюсь, что сделаешь из него хорошего революционного бойца.
— Сделаю, — как за себя поручился Иван.
Дали матросу верхового коня. Выбрали характером поумеренней да рысью не лихого. Но и на таком сидел он как на табуретке.
— Ничего, — успокоил его Середа. — Пока мы всю контру уничтожим, будешь ты добрым казаком.
Но не только неумением красиво гарцевать на лошади выделялся
А в день смотра мороз выдался — хоть носа на улицу не кажи Выбежал матрос к своему коню, поскреб его, почистил, руки у него закоченели, ноги одеревенели, зубы, будто стеклянные, стучат. Мат рос — в комнату к печке. А после печки на улице еще холодней. Вот тут он вспомнил уговоры бойцов надеть шинель, сапоги да ушанку. Стал спрашивать у интендантов лишнюю шинель или шапку, а у тех ни одного комплекта на его рост.
Покрутился матрос, попрыгал то на одной, то на другой ноге потер сизые уши и исчез. Скоро выход, а его все нет. Стали уже не которые поговаривать, что испугался матрос холода да у какой-нибудь солдатки на печи спрятался, а другие договорились до того, будто сбежал он снова к белякам. Но Иван Середа не верит россказням, надеется, что вот-вот появится красная от мороза физиономия его пленника.
Не дождался. Уже стал выводить свое отделение со двора на Садовую улицу к месту сбора полка, глядь, а навстречу едет верхом на лошади, ну ни дать ни взять, старинная барыня: в плюшевой красной шубе, отороченной по манжетам чистым собольим мехом, да воротником шалевым из серебристой черно-бурой лисы; островерхая шапка из колонкового меха блестит на морозе янтарными бусинками. И спина лошади покрыта не какой-нибудь суконной попоной, а дорогим ковром старинной персидской или кавказской работы.
Подъехала та барыня поближе — все отделение Середы так и грохнуло, схватившись за животы: в барыне угадали матроса. Может быть, долго бы еще потешались буденовцы над своим товарищем, но тут раздалась команда строиться поэскадронно.
Замерли кавалеристы в строю. Ждут приближения командарма. Подъехал Буденный и, поздоровавшись с бойцами, сразу обратил внимание на необычного кавалериста, спрашивает у комполка Стрепухова:
— А это что у тебя за боярыня Морозова?
Тут уж у всех терпение лопнуло, и эскадрон, а за ним бригада и целая дивизия разразились хохотом. А матрос, виновато глядя на командарма, сказал, что костюм этот он попросил в музее на время лютых морозов. До первого боя, а там он обязательно добудет себе шинель и шапку.
Посмеялся командарм над его нарядом и спрашивает у Середы:
— Добрый он боец?
— Дюже добрый.
— Так почему же он в таком костюме на парад вышел? Нашего Дундича решил переплюнуть?
— Он форс держал, товарищ командарм. А теперь мороз прижал,
— Ну ладно, — примирительно сказал Буденный, — в первом бою чтоб переоделся.
Смеясь над матросом, никто, конечно, не думал, как поможет эта шуба конникам. В атаке под Батайском, когда конники спешились и пошли на проволочные заграждения, матрос первым добежал до линии, снял шубу, бросил ее на проволоку и пошел по ней к оковам врага. Вслед за ним кинулись другие бойцы. Они уже были близко возле траншей, и в это время матрос покачнулся и упал.
И только когда хоронили его, выяснилось, что никто не знает ни его фамилии, ни имени. В карманах у него документов не оказалось. Так и похоронили в братской могиле безымянного героя, который остался в памяти буденовцев матросом и «боярыней Морозовой».
Попал как-то в свой бывший полк, где летом восемнадцатого был заместителем командира, Дундич. Погоревали со Стрепуховым о боевых товарищах, сложивших головы за правое дело. С улыбкой, как бы расставаясь с прошлым, вспомнил Иван Антонович свои партизанские замашки. Между прочим, попросил Петра Яковлевича показать ему матроса, про которого в Ростове рассказывал Буденный. Помолчали. Потом Дундич сказал, видно, давно выношенное:
— Знаешь, Петр Яковлевич, революция ставит под свое знамя каждого, кто честен. Раньше или позже. Неважно, как одет пришедший в Красную Армию. Важно, что здесь, — он прижал руку к сердцу.
Высший знак отличия
Наконец-то пришел в понизовье март. Дни стояли серые, унылые. Солнце никак не могло пробиться сквозь толщу сплошных облаков, обложивших город. Ветер то и дело потрошил их, сбрасывая на землю крупный влажный снег. А деникинцы не сдавались, цеплялись за каждый окоп в степи, не говоря о хуторах и станицах.
Давно бы могли ринуться красные берегом моря к Новороссийску и Сухуми, да мешали тому рывку не только остатки Добровольческой армии, но и снегопады и морозы. А теперь, считай, что одна сила уходит от деникинцев — слабеет с каждым днем мороз. Да и снег хоть и сыплется из туч, но не тот, что лежит долго; поедом едят его задышавшие паром проталины.
Глядя на этот молчаливый поединок, буденовцы верили: не сегодня завтра протрубят трубачи общий сбор и двинется, на этот раз неудержимо, конная лавина по степным и предгорным дорогам, выбивая остатки корпусов Покровского, Павлова, Султан-Гирея. Скорее бы, скорее пришла весенняя круговерть! И не верующие ни в бога, ни в черта кавалеристы истово призывали всевышнего ниспослать на землю тепло, по которому так стосковалась душа.
Было удивительно наблюдать необычную картину. Конники, отведенные на отдых или на доформирование, сидя на скамеечке, на связке бревен, на завалинке, могли подолгу смотреть, как рождается и скатывается на острие малахитовой сосульки скупая, как мужская слеза, холодная капля. Тюкнувшись о кирпич тротуара или булыжник мостовой, капля, точно взрывная волна, отбрасывала людей памятью от ростовских улиц к родным куреням и избам, к тем вольным наделам давно не паханной земли, которую передала им Советская власть в вечное пользование.