Поворотный день

Богомолов Владимир Максимович

— Где же дырка?

Иван Антонович смутился, досадливо отмахнулся от надоедливого земляка, но про себя подумал: зря не проколол, теперь не привинтят орден, а отдадут в руки, и никто не увидит, как будет сверкать на груди командира награда его разведчикам.

Между Буденным и Щаденко встал низкорослый, но широкий в плечах, круглолицый грузин, которого Дундич сопровождал от Новочеркасска. Это был посланец Москвы Григорий Константинович Орджоникидзе, которого товарищи в поезде называли Серго. Орджоникидзе снял островерхий шлем, и ветерок сразу приподнял над его большим лбом смоляную

прядь.

Но первым речь держал Щаденко.

Обращаясь к эскадронам, он сказал:

— Товарищи бойцы, командиры и политработники героической Первой Конной! Товарищи трудящиеся славного города Ростова! Сегодня мы с вами собрались на этой главной улице, чтобы воздать должное нашим славным героям, чудо-богатырям, водрузившим красное знамя свободы над Воронежем, Донбассом и колыбелью казачьей контрреволюции Ростовом-на-Дону.

Ликующее «Ура!» утопило все городские шумы, рванулось в тесноту прилегающих к площади улиц.

— Слово для приветствия и вручения наград предоставляется члену Реввоенсовета фронта товарищу Григорию Константиновичу Орджоникидзе.

Новая волна ликования прокатилась над городом.

Орджоникизде говорил, слегка покачиваясь, изредка выбрасывая сильный кулак, когда хотел подчеркнуть значимость своих слов.

— Отмечая боевые заслуги Первой Конной, — звенел, набирал силу голос Орджоникидзе, — Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет и Реввоенсовет республики сегодня вручают особо отличившимся полкам и бригадам свои Красные знамена. ВЦИК и Реввоенсовет уверены, что эти знамена будут с честью пронесены вами через все бои до окончательного разгрома Деникина, до полной победы над мировой контрреволюцией!

С небывалой силой площадь взорвалась восторгом. Дундич не слышал своего голоса в этом мощном многоголосье. Но от собственного крика вздрагивала и радостно замирала душа.

Выкликаемые Буденным, один за другим поднимались на трибуну командиры полков. Бережно и вместе с тем твердо сжимали холодное древко знамени, вскидывали его над головой, целовали кумачовый бархат и клялись…

Начали награждать героев.

Буденный и Щаденко попеременно называли фамилии, а Орджоникидзе передавал в руки отличившихся ордена вместе с маленькой книжицей. Вот и дошли до буквы «Д». Иван Антонович, оправив портупею, напрягся. Его движения не ускользнули от подчиненных. Они ласково переглянулись. И вот наконец Щаденко прочитал:

— «Товарищ Дундич Иван Антонович, состоя в рядах Красной Армии с момента ее зарождения, являл собой пример беззаветного мужества и героизма, верности и преданности великому делу русской революции, принимал активное участие в боях и, будучи неоднократно раненным, не покидал строя, чем воодушевлял красноармейцев на подвиг. Учитывая исключительные заслуги, Реввоенсовет на своем заседании от 28 февраля 1920 года постановил: наградить командира дивизиона для особых поручений при командарме Дундича Ивана Антоновича высшим знаком воинского отличия — орденом Красного Знамени…»

Сколько позже ни силился Дундич вспомнить момент церемонии, но так и не смог. Словно влили в него кружку доброй старой сливовицы, и затуманила она не только очи, но и память. Гул над площадью стоял неимоверный,

будто грохотали все барабаны и литавры, будто гудела медь всех оркестров, будто залпами била целая батарея.

Смутно помнил, как обнимали и целовали его друзья-товарищи, как что-то отвечал на поздравления, но на всю жизнь запомнил, как встретила его Мария. Едва встав с постели после болезни, она прижалась исхудалым лицом к его угластому подбородку, к его обветренным щекам, к горячим от волнения губам и, захлебываясь от радостных слез, говорила:

— Ваня, какое счастье! Тебе первому из всех интернационалистов…

Мария где-то нашла кусок бархата яркого клубничного цвета, вырезала кружок и, проколов в нем дырку, привинтила орден к френчу мужа.

— Расскажи, как там было, — тормошила она Ивана.

— Ну, назвали Дундич… Слез с коня, пошел. Вручили.

— Просто вручили, и все?

— Нет. Говорили.

— Что говорили?

— Ну, все говорили.

— А потом?

— Обнимали, целовали.

— Как я? — лукавинка промелькнула в ее темных глазах.

— Нет, — откровенно признался он. — Ты лучше.

— А потом что было?

— Фотографировали… Сперва всех, а после каждого… Скоро подарю тебе…

Полюбовавшись орденом на френче, Дундич резонно заметил:

— Летом буду носить здесь, а теперь привинтим на полушубок. Пусть все видят. Как будто он у всех есть. Дали одному, а заслужил весь дивизион.

Верьте в мечту товарищи!

Еще четверть часа назад он вместе с делегатами и гостями Девятого съезда российских коммунистов нещадно хлопал в ладоши, приветствуя великого вождя революции и мирового пролетариата, а теперь всласть дышит весенним прозрачным воздухом, будто впервые открывая для себя мир. Например, такого количества скворцов, обыкновенных черных скворцов с ярким металлическим блеском на крыльях, голове, спине он не видел давно. Может, не замечал прежде, не обращал внимания? А может, на самом деле птицы прятались где-то в теплых краях и вот теперь, почуяв мировую весну, поверив в нее, слетелись со всех концов света, чтобы держать совет, как жить дальше? Вот и пролетарии всего мира присылают в Москву своих представителей. Не золото везут обратно, не вагоны с оружием, не эшелоны добра отгружают. Нет этого ничего у молодой Советской республики. Не может она сегодня поделиться с братьями и куском хлеба. Только идеи, только мысли шлет Москва за кордоны. Но какие! Они страшнее пушек, танков, аэропланов, которыми так щедро снабжает Антанта всех, кто идет против Советов. Потому что это идеи о неизбежности победы труда над капиталом на всей земле.

Вот какие чувства обуревали Дундича, пока он смотрел, как скворцы с упоением чистят перья, громко перекликаются, легко поднимаются над башнями Кремля, над куполами его церквей и соборов. Их маковки снова напомнили ему о родной деревеньке, отчем крове и матери, с ее всепонимающим и всепрощающим взглядом. Как-то они там, доведется ли встретиться? Ведь не известно, когда закончится эта гражданская. Да и будет ли она последней в его жизни?

Задумчивость Ивана Антоновича прервал Сердич: