Повседневная цивилистика
Шрифт:
Ближайшим результатом этой традиции становится то, что любой государственный участник оборота, заведомо имеющий преимущество в судах, не рассматривается разумным предпринимателем как желательный контрагент. А если с ними и заключаются сделки, то с непременными негласными условиями, в которых заданные политикой преимущества государства уступаются известным образом. Государство, выходя на рынок, стало быть, предпочитает иметь дело с мошенниками. Наверное, они ему как-то ближе.
А безнадежность налоговых и таможенных споров с бюджетом весьма стимулирует уход от всякой официальности. В обоих случаях провозглашенный приоритет всего государственного усиливает теневое, негосударственное начало. Если государство об этом не знает – оно слишком неумно, если знает – слишком лицемерно [17] и беспомощно, чтобы считаться эффективным. Любой грамотный юрист заинтересован в нормальной работе госаппарата и именно поэтому обязан каждый день заставлять
17
По поводу этого замечательного качества в отношениях государства и суда не могу не привести одно забавное происшествие, имевшее место в начале 80-х годов (т. е. до всяких либеральных веяний). Через восемь дней после вынесения судебного решения, вызвавшего недовольство предрайисполкома, я, с трудом выкроив время, передал на подпись председателю исполкома кассационную жалобу. Исполнял обязанности председателя недавно назначенный партийный чиновник, до этого неоднократно распекавший судей по самым разным, далеким от правосудия поводам вроде роста наркомании. Я полагал, что жалоба будет подписана и решение будет обжаловано без нарушения срока. Но через три дня я получил жалобу без подписи. На мой недоуменный вопрос председатель ответил: «Как же я могу подписать документ, начинающийся со слов: «Решение суда является незаконным»?»
Те судьи, которые мечут громы на адвокатов, защищающих частное право против публичного, кладут свои булыжники, мостя путь в тот ад, который наша страна переживала практически весь прошлый век.
Цивилист не обязан быть диссидентом. Необязательно должен он иметь и склонность к публицистике; если в этом возникла нужда, значит, наступают тяжелые времена. Но либералом, поклонником свободы он должен быть обязательно. Право без свободы превращается в инструкцию и переходит в полицейское ведение. Цивилисту места в этом казарменно обустроенном мире не остается. Поэтому элементарное чувство самосохранения заставляет всякого цивилиста любить свободу. Я понимаю, что быть либералом в нашей стране опасно. Либерал должен постоянно трепетать. При этом он должен еще как-то отделяться от либералов карьерных. Эту ситуацию имел в виду Салтыков-Щедрин, когда писал: «Что станется с тою массой серьезных людей, которые выбрали либерализм, как временный modus vivendi, в ожидании свободного пропуска к пирогу?»
Сегодня, когда пирог поделен, либералов, как и следовало ожидать, почти не осталось. Пусть их, речь идет о цивилистах. Но, к сожалению, и среди цивилистов слишком много людей серьезных, т. е. тех, кто рассматривает гражданское право исключительно с точки зрения пирога.
Прожив всю жизнь в России, значительную часть своего времени я, как и все мои соотечественники, провел, выслушивая как досужие, так и профессионально оплачиваемые (не отличающиеся, впрочем, глубиной от досужих) разговоры о необходимости немедленного наведения порядка [18] . Нечего делать, эту дань приходится платить, пока Господь не лишил слуха. Естественно, вступать в серьезную дискуссию со сторонниками порядка так же полезно, как, например, участвовать в обсуждении версии об отравлении Ю.В. Андропова членами Политбюро и тому подобных увлекательных сюжетах, особенно популярных в плацкартных вагонах [19] или питейных заведениях и решительно тяготеющих к жанру конспирологии.
18
Конечно, эти разговоры – не чисто русское несчастье. Еще Дидро говорил: не верьте тому, кто пришел навести порядок. Известно также, как в Античности полисы упорно боролись с одной только возможностью тирании.
19
Именно там мне и довелось услышать упомянутую гипотезу, изложенную, впрочем, без каких-либо сомнений. Источник, к сожалению, себя не назвал, оставшись анонимным и тем более убедительным.
Но если лицо, избравшее для прокорма гражданское право, начинает знакомую заунывную песнь о том, как бы всех скрутить, пересажать, а законы упростить, выкинув из них все новейшие заумствования, я вынужден отвечать. Именно в том духе, что можно и пересажать, хотя мы давно лидируем по числу арестованных, можно и законы упростить, хотя проще наших разве что вьетнамские. Но начинать придется с себя и первым делом подать прошение о переводе в пожарную часть или вовсе в надзиратели, поскольку после исчерпания этих вакансий останутся лишь места для заключенных.
Если наша профессия, как полагал Леви-Стросс, одной стороной близка к журналистике, то нужно быть готовым и к популярным дебатам
Есть еще один хороший способ отличить патриота от любителя начальства: первые способны испытывать стыд за свою страну, вторые, как мы все хорошо знаем, – нет.
Ведь стыд испытываешь постольку, поскольку считаешь страну своей, стыд можно испытывать только за себя и свое. А если страна воспринимается только как место для кормления, то стыд в этом любимом занятии русского начальника – вещь сугубо вредная. Каждый раз, когда вы сталкиваетесь с очередным профессиональным патриотом из числа чиновников-депутатов-политиков, поющих поставленным голосом песнь о борьбе с Западом, с продажей земли, с рынком и прочими угрозами Родине, вы всегда легко опознаете особенную, закоренелую бесстыжесть певца. Именно из-за этой бесстыжести их невозможно ни заставить признать абсурдность своих лозунгов (если землю-мать нельзя продавать, то ковырять тяпкой ее можно? а для других народов земля – не мать? почему же от ее продажи они лучше живут и больше любят свою землю? и пр.), ни раскаяться в своих злодеяниях, ни просто задуматься над тем злом, тем позором, который тянется за ними много десятилетий.
Что же с ними делать? Если они остановятся, чтобы передохнуть (ударение гуманист должен делать на последнем слоге), то можно зачитать им соответствующий период из Салтыкова-Щедрина, убедительный хотя бы тем, что всех их уже описали за 100 лет до их вступления в ту или иную партию: «…принцип обуздания продолжает стоять незыблемый… Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем, что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Итак, побеседуем о лгунах.
Лгуны, о которых идет речь и для которых «обуздание» представляет отправную точку всей деятельности, бывают двух сортов: лицемерные, сознательно лгущие, и искренние, фанатические.
Лицемерные лгуны суть истинные дельцы современности. Они лгут… нимало не отрицая ненужности принципа обуздания в отношении к себе и людям своего круга. Они забрасывают вас всевозможными «краеугольными камнями», загромождают вашу мысль всякими «основами» и тут же, на ваших глазах, на камни паскудят и на основы плюют. <…>
Лгуны искренние суть те утописты «обуздания», перед которыми содрогается даже современная, освоившаяся с лганием действительность. Это чудища, которые лгут не потому, чтобы имели умысел вводить в заблуждение, а потому, что не хотят знать ни свидетельства истории, ни свидетельства современности [20] , которые ежели и видят факт, то признают в нем не факт, а каприз человеческого своеволия. Они бросают в вас краеугольными камнями вполне добросовестно, нимало не помышляя о том, что камень может убить. Это угрюмые люди, никогда не покидающие марева, созданного их воображением, и с неумолимою последовательностью проводящие это марево в действительность. Всегда вооруженные, недоступные и неподкупные, они не останавливаются не только перед насилием, но и перед пустотою. «Если в результате наших усилий оказывается только пустота, – говорят они, – то, следовательно, оно не может иначе быть». И вновь начинают безумную работу данаид, совершая мимоходом злодеяния, вырывая крики ужаса и нимало не наполняя бездны. Лично каждый из этих господ может вызвать лишь изумление перед безграничностью человеческого тупоумия, изумление, впрочем, значительно умеряемое опасением: вот-вот сейчас налетит! вот сейчас убьет, сотрет с лица земли этот ураган бессознательного и тупоумного лгания, отстаивающий свое право убивать во имя какой-то личной «искренности», до которой никому нет дела и перед которой, тем не менее, сотни глупцов останавливаются с разинутыми ртами: это, дескать, «искренность»! – а искренность надобно уважать!»
20
Поэтому с ними спорить невозможно. Поэтому невозможно спорить и с судьей, относящимся к той или иной породе лгунов – сторонников обуздания. Разница лишь в том, что лгун первого типа склонен к компромиссу и готов оставить вам жизнь, чтобы не терять по крайней мере источник к существованию, тогда как обуздатель фанатичный не только не намерен обсуждать ваши резоны (в этом все обуздатели едины), но и всячески стремится полностью устранить вас из действительности.
Более терпимой Салтыков-Щедрин считает все же первую разновидность, поскольку хотя он «от души уважает искренность, но не любит костров и пыток, которыми она сопровождается, в товариществе с тупоумием. Нет ничего ужаснее, как искренность, примененная к насилию, и общество, руководимое фанатиками лжи, может наверное рассчитывать на превращение его в пустыню». Вор не тем лучше душегуба, что он достоин уважения, а тем, что безопаснее.
Конец ознакомительного фрагмента.