Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет
Шрифт:
— Вы здесь живете?! — изумленно вскрикнул провожавший ее господин.
Швейцар и целая толпа официантов в роскошных ливреях кинулись навстречу хозяйке.
— Да, здесь, — улыбаясь, ответила Демидова.
— Ах, извините! — забормотал нахал, — я ошибся… я не знал вовсе…
— Куда же вы? — спросила его насмешливо Аврора Карловна, видя, что он собирается улизнуть, — я хочу представить вас моему мужу.
— Нет-с, извините, благодарствуйте, извините… — залепетал франт, опрометью спускаясь со ступенек крыльца»{70}.
«Удивительно, как воспитание и обычаи переменяют образ мыслей не только о приличности в жизни, но даже и о благопристойности! Например, в Англии часто увидите женщин и девушек почтенных
В России царили другие нравы и правила приличия. Марина Ненская, героиня романа Е. П. Ростопчиной «Счастливая женщина», оставив карету и лакея, позволила себе вечером пройти пешком от одного магазина до другого. «Что стоило ей это обстоятельство, по-видимому столь маловажное! Женщины ее круга не ходят пешком по вечерам одни, и она менее всякой другой переступала обыкновенно за черту всего принятого и установленного приличиями ее света. В первый раз еще в своей жизни находилась она на улице в эту пору; она боялась, дрожала, и к душевному ее волнению присоединялся трепет женщины, выходящей из всех своих привычек. Когда она отдавала приказание своим людям, голос и язык изменяли ей, едва достало ей силы выразить свою волю. Людей удивила такая неожиданность! Лакей с изумлением посмотрел на нее!..»{72}
Дамам, однако, позволялось одним, без сопровождения мужа, делать визиты и «в публике» общаться с «посторонними мужчинами» и молодыми людьми. Но так или иначе рамки приличия регламентировали это общение. Поведение Зинаиды Вольской, ее трехчасовое уединение на балконе с молодым человеком на глазах всей гостиной дало повод к следующему замечанию «важной княгини Г.»: «Она ведет себя непростительно. Она может не уважать себя сколько ей угодно, но свет еще не заслуживает от нее такого пренебрежения… Не воображаете ли вы, что у ней пылкое сердце, романтическая голова? Просто она дурно воспитана…»{73}
«В городе много говорят о связи молодой княгини Суворовой с графом Витгенштейном. Заметили на ней новые бриллианты, — рассказывали, что она приняла их в подарок от Витгенштейна (будто бы по завещанию покойной его жены), что Суворов имел за то жестокое объяснение с женою etc. etc.Все это пустые сплетни: бриллианты принадлежали К-вой, золовке Суворовой, и были присланы из Одессы для продажи. Однако неосторожное поведение Суворовой привлекает общее внимание. Царица ее призывала к себе и побранила ее, царь еще пуще»{74}.
«Я вчера был у Кожина (В. Ф.), — записывает в 1837 году сенатор К. Н. Лебедев, — и встретился с семейством баронессы Розен: мать лет за сорок и три молодые дочери, две как бы вчерась из монастыря, изволят проводить вечера у молодого (да еще провинциального) человека. Это странно. Надобно узнать дело»{75}.
Гостеприимная Прасковья Юрьевна Кологривова также была известна своим «несоблюдением господствующих предрассудков». «В этом семействе были… княжны Вера, Надежда, Софья и Любовь, первые две — красавицы, две последние также довольно хорошенькие и все четыре весьма милые, — читаем в записках С. Г. Волконского. — … Дом Кологривовых был средоточием всей молодежи, как жительствующей в Москве, так и прибывающей из Питера. Привлечением всем был радушный образ жизни нараспашку, должен даже сказать, и слишком таков, в соображении с предрассудками того и даже нынешнего времени. Я выразил "предрассудки", потому что, несмотря на несоблюдение господствующих предрассудков при последующем замужестве всех четырех княжен, они, все четыре, были примерные жены»{76}.
«Молодая девица не ведет никакой переписки без ведома родителей или родственников…» Влюбленные тайком от посторонних глаз были вынуждены передавать друг другу записки. Об этом вспоминает М. Дмитриев:
«Тогда
«По несчастию, записка была писана на французском языке, а она по-французски не знала. Если бы она могла прочитать ее, она разом увидела бы ее невинность; но нашему переводу она натурально не доверяла, а показать было и некому, и казалось опасным, чтобы не выставить дочери. Она воображала в этой записке Бог знает какую важность! …Конечно, писать тайно к молодой девушке нехорошо, но что же нам было делать при таком стеснении после такой свободы?.. После этого я видался с Наташей у моих теток и у них, но редко, и помня слово, данное ее матери, обращался с нею церемонно и почти не смел говорить с нею»{78}.
Девочкам «в коротеньких платьицах и кружевных панталонцах», еще не вступившим в «пору своего расцвета», разрешалось писать письма молодым людям (друзьям семьи или родственникам). Т. А. Кузминская вспоминает: «Я сочувствовала Сониным слезам, мне было жаль ее, и я сказала ей, что буду переписываться с Поливановым, и она будет все знать о нем. Старшим же сестрам переписка с "молодым человеком" была запрещена»{79}.
«К новому, 1835 году правительство вознамерилось учредить городскую почту, — свидетельствует Е. А. Ладыженская. — У нас старшими гостями и хозяевами подчас выражались порицания этой мере: чего доброго! с такими нововведениями к молодым девушкам и женщинам полетят любовные признания, посыплются безыменные пасквили на целые семейства!.. То ли дело заведенный порядок! Войдет в переднюю огромный ливрейный лакей с маленькою записочкой в руках, возгласит четырем-пяти своим собратиям: "От Ольги Николаевны, ответа не нужно", или: "От Глафиры Сергеевны, просят ответа" — и один из заслуженных домочадцев несет писульку к барыне, докладывает ей от кого, часто — и об чем, как будто сам умеет читать, даже по-французски. Не лучше ли так? Не нравственнее ли? Вся жизнь барыни и барышень на ладони всякого лакея; каждый из них может присягнуть, что ни за одной из них ни малейшей шероховатой переписки не водится, а почтальон что? Какое ему дело? Отдал, получил плату — и был таков!
Тревожное раздумье более всего озабочивало тетеньку: это нововведение казалось ей первым насильственным вторжением внешнего мира в свято охраняемый быт семейный»{80}.
«Почтовое сообщение было в то время один или два раза в неделю, — рассказывает М. Паткуль, — но с первою же почтою, после моего отъезда, я получила от жениха, на французском языке, церемонное письмо с заглавием Mademoiselle, но иначе и быть не могло.
Отвечать на письма его мне не было разрешено. Быв уверена, что он навещает дядю и тетю, я поручила последней передать ему, что письма его получены мною, но чтобы ответа на них он не ждал, так как мне не позволено переписываться с ним, пока мы не будем объявлены женихом и невестой»{81}.
Не получив отцовского благословения на брак, не могла писать писем и своему возлюбленному, кронпринцу Карлу Фридриху Александру, сыну короля Вюртембергского Вильгельма I, великая княжна Ольга Николаевна: «Наконец настал час разлуки, тем более жестокой, что мы не смели писать друг другу, не имея ответа из Петербурга»{82}.
В то же время, как свидетельствует М. С. Николева, «по понятиям того времени вести переписку невесте с женихом» в дворянских семьях «не считалось строго приличным».