Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы

Андреевский Георгий Васильевич

Участковый уполномоченный 28-го отделения милиции Полунин погиб от руки бандита 3 февраля 1946 года. Случилось это днем, на людной Нижней Красносельской улице, у дома 42. Полунин обратил внимание на парня, который шел очень быстро и часто оглядывался назад через левое плечо. Делал он так потому, что правого глаза у него не было. Полунин подошел к нему, остановил и потребовал предъявить документы. (Мог ли он тогда знать, что с этого момента пошли последние минуты его жизни?) Парень выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил ему в грудь. Полунин упал, теряя сознание. Из носа и рта у него потекла кровь. Последнее, что он слышал, были еще два пистолетных выстрела. «Скорая помощь» привезла Полунина в приемный покой Басманной больницы, где он и скончался.

Какое же стечение обстоятельств, судеб и нелепостей привело к гибели человека? Кем был тот, кто ни с того ни с сего лишил его жизни? А был это Константин

Иванович Яшкин 1924 года рождения. В семь лет он остался без отца и без матери. Рос в детском доме «Смена» города Слуцка, как тогда назывался Павловск под Ленинградом. Научился играть на трубе, одно время даже руководил духовым оркестром, а в 1937 году определили его воспитанником 111-го артиллерийского полка, стоявшего в городе Пушкино, бывшем Царском Селе. Осенью 1939-го он перешел в оркестр Краснознаменных курсов бронетанковых войск. Стал даже помощником командира взвода по хозяйственной части, вступил в комсомол. Казалось, он на правильном пути и ждет его достойное будущее. Но это только казалось, а на самом-то деле было в этом хрупком юноше, Косте Яшкине, нечто ущербное. В ноябре 1940 года, ему тогда исполнилось семнадцать лет, он пытался покончить с собой, выстрелив себе в висок из пистолета. Пуля выбила глаз, но не убила. После этого Яшкина из армии уволили. Возможно, только теперь он стал самим собой, освободившись от узды, за которую общество его тянуло «в люди». И вот результат: в начале 1941 года, в Ленинграде, его осудили за хулиганство в трамвае, потом трижды судили за кражи. В сентябре 1945 года, в Москве, в трамвае, он срезал у военного по фамилии Хитров кобуру вместе с пистолетом «ТТ». Поскольку жить ему было негде, он садился в последнюю электричку на Ярославском вокзале и ехал в Загорск, а утром с нею же возвращался обратно. Жил на то, что воровал, а этого было мало. Но однажды ему повезло. Около Ленинградского вокзала какой-то мужик учинил дебош. Народ пошел за милицией, а Коська потащил мужика за угол, подальше от возмущенных граждан. Тронутый такой заботой, мужик расчувствовался и повел его в пивную, чтобы угостить. Когда мужик перестал соображать, где он и с кем, Коська вывел его на улицу, затащил во двор Министерства рыбной промышленности (Верхняя Красносельская ул., д. 17) и уложил на травку. Потом вынул из его кармана деньги – семьсот рублей, снял с ног хромовые модельные ботинки, стащил с него брюки, завернул вещи в газетку и ушел, бросив по дороге паспорт и военный билет потерпевшего в почтовый ящик. Совесть свою Костя успокаивал тем, что для мужика случившееся послужит уроком, как напиваться с первыми встречными.

Вскоре деньги кончились (не так уж много их оказалось), и Костя Яшкин опять остался на мели. В его пробитую голову снова полезли мысли о самоубийстве.

В тот злополучный день, 3 февраля 1946 года, Яшкин, голодный и злой, зашел в кафе на Спартаковской улице, что в доме 12. Денег у него не было, а жрать хотелось. Сел он за столик, заказал двести граммов водки, бутылку пива и закуску: салат, бутерброды. Когда все было съедено и выпито, и официантка подошла к нему, чтобы получить расчет, он расплачиваться не стал, а попросил заказ повторить. Люба Долженкова, так звали официантку, предложила ему сначала расплатиться, а потом уж «повторять». Тогда Яшкин достал из кармана пистолет и перезарядил его на глазах официантки. Та испугалась и убежала на кухню. Яшкин же решил сматываться, тем более что платы за угощение с него теперь никто не спрашивал. Надо было воспользоваться моментом. Он вышел на улицу и, пройдя до угла, свернул на Верхнюю Красносельскую. Здесь-то он и повстречался с участковым Полуниным.

А что же произошло после того, как Яшкин выстрелил в Полунина, какие выстрелы слышал, умирая, несчастный милиционер?

Одним из выстрелов, как, оказалось, была ранена проходившая в этот момент по улице студентка Медицинского института Каштанова, а вторым – дворник Похунов, который попытался задержать Яшкина.

Яшкин же, воспользовавшись паникой и неразберихой, скрылся. Его разыскивали по приметам, которые описали дворник и официантка. На следующий день, около двух часов, на платформе станции метро «Сталинская» (ныне «Семеновская») его задержал «по подозрению» милиционер охраны метро – Асадченко. Милиционер потребовал, чтобы он предъявил документы. Яшкин спокойно и добродушно ответил, что документов у него нет, но что личность его можно легко и просто установить в 21-м отделении милиции, куда и попросил Асадченко его доставить. Поднявшись на эскалаторе в вестибюль станции, Асадченко передал Яшкина милиционеру Романову, а сам пошел докладывать начальству о его задержании. Яшкин же ждать решения начальства не стал, а вынул пистолет, наставил его на Романова, который тут же отскочил от него в сторону, и скрылся. Чтобы выбраться

из Москвы, Яшкин сел в первый попавшийся поезд, уходящий с Курского вокзала, однако его нашли и там, задержали, изъяли пистолет и больше не выпустили.

Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда под председательством Пахомова 20 января 1947 года приговорила Яшкина по статье 59-3 УК РСФСР за бандитизм к смертной казни, а 4 апреля приговор был приведен в исполнение.

Тогда, в начале 1947 года, суд еще мог приговорить убийцу милиционера к расстрелу. После 26 мая он этого сделать уже не мог. В тот день вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об отмене смертной казни». Те, кто был осужден на смерть раньше, но кого не успели расстрелять, также избежали сей участи и «отделались» двадцатью пятью годами исправительно-трудового лагеря.

Вообще ГУЛАГ после войны стал активно пополняться заключенными. Этому способствовали, в частности, и Указы от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной собственности граждан». Если раньше за кражу личного имущества можно было получить год, за грабеж – пять, а за разбой – пятнадцать лет или смертную казнь, то теперь за кражу можно было схлопотать до десяти, а за разбой – до двадцати пяти лет лишения свободы.

О строгости наказания, вводимого за хищение государственного и общественного имущества, и говорить нечего. За кражу его можно было получить десять лет, а за кражу групповую, повторную, или в крупном размере – до двадцати пяти лет лишения свободы. Что было в этом указе самым коварным, так это то, что он ничего не говорил о мелких хищениях. Таким образом, за кражу батона в булочной можно было схлопотать семь лет.

При таких порядках рабочей силой как минимум до 1957 года ГУЛАГ себя обеспечил.

После войны одичавшие, изголодавшиеся люди не останавливались перед статьями Уголовного кодекса. Им было не до этого. С помощью строгих законов нация пожирала саму себя. Жизнь катилась по наклонной плоскости. Сначала нищета, потом преступление, потом бесконечные годы в лагерях и, наконец, исчезновение. Сколько сгинуло в нашей стране людей, не способных жить в нормальном человеческом обществе, не уважающих ни закон, ни своих сограждан, ни самих себя. И где они теперь? Где многие мои одноклассники первых послевоенных лет, где мальчишки со сретенских переулков, с Трубной и Цветного бульвара? Куда они все подевались? А ведь сколько их было! Кто-то, наверное, переехал в новые районы Москвы, кто-то вообще уехал из города, ну а остальные? Интересно было бы узнать. Были же среди них хорошие, добрые и честные ребята, были, правда, и мерзавцы. Вольно или невольно, но они преподавали нам уроки зла, внося в нашу жизнь то, что впитали в себя сами в грязной и подлой среде, которая их окружала, в среде злобы, низости и жестокости. Помню, как в школе, на моих глазах, один наш мальчишка (это было классе в пятом – седьмом) привел в школу приятеля, верзилу и хулигана. Они подошли к какому-то мальчику, прижали его к стене, и этот хулиган сильно ударил мальчика ладонью по лицу. У того из носа хлынула кровь. Картина была ужасная. Я запомнил ее на всю жизнь. Но что было во всем этом самое отвратительное, так это то, что сам я долго не мог избавиться от желания вот так же, с такой же силой, ударить кого-нибудь по лицу. Зло очень заразно. Оно развращает душу, проникая в ее самые тайные уголки и закоулки, о существовании которых мы и сами не подозреваем.

Какое же зло надо было видеть в жизни, какую злую память предыдущих поколений надо было в себе сохранить, чтобы совершать те злодеяния, о которых пойдет речь дальше.

Митрофан Машков в 1941 году ушел на фронт. В маленьком деревянном домике во 2-м Церковном переулке, ныне Стрелецком, что в Марьиной Роще, он оставил мать, Агафью Никифоровну, и жену, Анисью, с двумя совсем маленькими сыновьями, Борисом и Николаем. В 1945-м Митрофан вернулся с войны. Стал работать возчиком. Тут приехал к ним из Мордовии его брат, Степан. Построили они себе новый дом, тут же, рядом со старым. В старом доме сделали кухню и хлев для скота. Были у них корова, свиньи, куры. Вскоре и вторую корову приобрели. А в декабре 1946 года и семья увеличилась, родилась дочь, Зина. Люди они были трудовые, непьющие, с соседями жили дружно.

16 апреля 1947 года пришла к ним за молоком, как обычно, одна старушка. Постояла у крыльца, постучала в окно – никто не ответил. Прислушалась – плачет ребенок. Дернула ручку входной двери – дверь открылась. Зашла – в сенцах ведра, наполненные помоями для скота, за перегородкой поросенок хрюкает. Поднялась на ступеньку, открыла вторую дверь и тут на нее самой смертью пахнуло. В хате холодно, тускло, а на полу убитые все в белом и кровь, кровь кругом. Не помня себя, старушка выбежала из дома и к соседке.