Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы
Шрифт:
Говорят, что чем стариннее икона, храм, тем более они «намолены». Если так, то, значит, старые дома более «нажиты». В них рождались, жили и умирали люди не одного поколения, в них они страдали и радовались, целовались и дрались, учились и ухаживали за своими близкими, когда те болели. Проходя мимо старого дома, который сносят, нельзя не остановиться и не посмотреть на оставшуюся еще стоять стену. На ней остались краска, обои, повисли раковины, торчат вбитые кем-то когда-то крючки и гвозди, видны темные пятна. На их месте висели фотографии, картины и зеркала, в которых совсем недавно отражались люди, покинувшие этот уходящий в небытие дом.
Дом 8 по Трубниковскому переулку и теперь выглядит получше многих молодых и не «нажитых», хотя построен давно, во всяком случае, задолго до описанных ниже событий. А события произошли такие. И. о. начальника военного отдела ЦК ВКП(б) Александра Александровича Николенко подчиненные побаивались. Крут был начальник и строг. Одно было у него слабое место: любил выпить. Когда в 1933 году А. А., как его называли на работе, ушел на пенсию, работники отдела вздохнули. Сам же А. А. был недоволен. Считал, что пенсию ему назначили слишком маленькую, четыреста пятьдесят рублей, не
В 1940 году отношения между А. А. и А. И. крайне испортились, и они подали на развод. Анна Ивановна говорила, что муж пьянствует, придирается к ней, приводит в квартиру своих собутыльников и устраивает попойки, а Александр Александрович, узнавший от знакомого чекиста о первом муже Анны Ивановны, кричал, что она его обманула, что ее муж жив и что сама она жена «врага народа». Суд супругов развел. Жить же они продолжали в одной комнате. Анне Ивановне некуда было идти, а кроме того, она уже отдала А. А. восемь тысяч рублей из своих сбережений. Вообще-то она отдала ему гораздо больше. А. А. же постоянно требовал, чтобы она выложила ему все восемнадцать тысяч. Анна Ивановна возражала и напоминала ему о существующей между ними договоренности о том, что она отдаст ему все деньги только после того, как он выпишется из квартиры. «Отдай остальные, тварь, – ревел пьяный Николенко, – или уходи, а то покончу с тобой!» Приходилось Анне Ивановне как-то от него откупаться. «У тебя столько волос на голове нет, сколько я ему денег передала», – сказала она как-то своей подруге, Чистовой. Война не примирила бывших супругов. Наоборот, от голода, холода, а Николенко еще и от недостатка водки, они стали более озлобленными. О переезде на дачу Николенко теперь не мог и думать. И вот в субботу, 7 февраля 1942 года, когда Анна Ивановна в одиннадцать часов утра, вернувшись с работы и желая поспать, выключила радио, Александр Александрович взорвался.
«Ты что, шкура вражеская, не даешь мне сводку информбюро послушать, да я тебя…» – прохрипел он. Анна Ивановна отрезала: «Можешь свои сводки на Арбатской площади слушать, а я ночь работала, спать хочу». Тогда Николенко вскочил с кровати, схватил молоток и… Сколько раз он ударил им Анну Ивановну, он не помнил. Только стена у кровати, на которой она лежала, была залита кровью.
Рано утром, 8 февраля, Александр Александрович завернул труп в одеяло и в мешок, обвязал веревками, вынес из дома и оставил около помойки, на углу Трубниковского и Дурновского переулков. Там его обнаружил дворник. Он и вызвал милицию. Убийцу нашли быстро. Дело в том, что на мешке, в котором был завернут труп, чернильным карандашом был выведен его домашний адрес: «Трубниковский пер., д. 8, кв. 35». Милиционеры пришли в указанную на мешке квартиру и нашли в ней не только тепленького Александра Александровича, но и кровь на стене у кровати и тумбочки, и молоток в крови, и прилипшие к молотку каштановые волосы Анны Ивановны. Николенко арестовали и судили. Суд дал ему десять лет.
Жизнь показывает, что жертва, как правило, бывает слабее преступника, и это вполне соответствует законам животного мира. Не случайно поэтому у мужчины жертвой бывает женщина, а у женщины – ребенок. Даже в русских народных сказках главный враг детей не Кощей Бессмертный, не Змей Горыныч, а Баба-Яга. Это она завлекает их в свою избушку и ест. Это ее костлявых рук и железных зубов боятся дети многих поколений, выросшие в России.
Чтобы закончить описание московской
Осенью 1943 года в Москве было зарегистрировано несколько случаев раздевания маленьких детей. Раздевала их какая-то «тетя». Она встречала детей на улице, обещая дать сладости, заводила в Тимирязевский лес, где снимала с них пальто, валенки, галоши, платки и носки, после чего детей оставляла в лесу, а сама скрывалась. К счастью, дети, а было им от трех до пяти лет, не погибали. Кто-то сам выбирался из леса, кого-то находили взрослые.
9 ноября Вера Евдокимовна Степанкова отправила гулять на улицу внука и внучку: Мишу и Лиду. Через некоторое время домой вернулся один Миша. Он сказал, что Лиду от Клуба строителей, это в Петровско-Разумовском, увела тетя, пообещав дать ей конфетку. Лида в этот день домой так и не вернулась. Искать ее начали на следующий день, а рано утром 11 ноября трупик девочки около помойки нашел дворник. Помойка находилась в том дворе, где жила сама «тетя». Звали «тетю» Анна Григорьевна Балакина. В середине тридцатых годов она приехала из деревни в столицу. Работала чернорабочей, вышла замуж, родила двоих детей. Когда началась война, мужа призвали в армию и он вскоре погиб. На заводе, куда она была направлена по мобилизации, Анна Балакина зарабатывала пятьсот рублей в месяц. Жить было очень трудно, но о ней и о ее рахитичных детях позаботилось государство. Оно направило детей в специальный санаторий. Балакина же, оставшись одна, работу на заводе бросила. В связи с этим в 86-м отделении милиции на нее было заведено уголовное дело. Чтобы как-то прокормиться, она устраивалась на поденную работу, а однажды украла у родственников пальто и продала его. Родственники обратились в милицию, и Анну Григорьевну приговорили к исправительным работам. Отбывать их она не желала. Стала думать, чем бы ей заняться, чтобы и не работать, и с голоду не умереть. И тогда в ее давно немытую голову пришла мысль раздевать детей. Валеночки с галошами, снятые с первой раздетой ею девочки, трехлетней Гали Объедковой, она продала на Бутырском рынке за восемьсот рублей. Ей это дело понравилось. Заманить ребенка в лес и раздеть не составляло труда. Дети были безнадзорные, голодные и доверчивые.
Когда 5 ноября на том же рынке она продавала пальтишки и валеночки с других раздетых ею детей, то вдруг услышала заунывный и гнусавый голос какой-то бабы: «А нет ли платьишка?» Она ничего не ответила, но гнусавый голос запал в какую-то извилину ее мозга и застрял в ней. И вот 9 ноября она встретила у Клуба строителей маленькую девочку и повела ее за собой, но почему-то не в Тимирязевский лес, как обычно, а к себе домой. Соседей дома не было. Она привела девочку на кухню, усадила ее на табурет и дала кусок белого хлеба. Та стала уплетать его, не обращая внимания на то, что тетя снимает с нее валеночки с галошами, черное пальтишко, зеленую шапочку, голубой шарфик, коричневое платьице и серые чулочки. Теперь, раздев девочку, Балакина смогла ее разглядеть. Оказалось, что у девочки круглые розовые щечки, веснушки на курносом носике, голубые глазки и рыженькие волосики. Она вся светилась на фоне серого убожества кухни.
А Балакина глядела на девочку и думала, что теперь с ней делать. Вывести на улицу без одежды, а тем более увести далеко, было невозможно – заметили бы люди и обратили на них внимание. Оставить девочку в таком виде недалеко от дома тоже страшно, так как та может указать ее квартиру. И вдруг она услышала гнусавый бабий голос: «А нет ли платьишка?» Балакина мотнула головой, потом быстро поискала что-то глазами, подняла с пола бумажную веревку и набросила ее петлей на шею девочки. Та продолжала уплетать хлеб. Когда петля затянулась, девочка успела только вскрикнуть: «Ой!»…
Труп ребенка Балакина перенесла в свою комнату и положила на печку, а сама пошла на Бутырский рынок и продала там за двести рублей Лидочкины валеночки с галошами. Пальтишко и платьице не продала. Уж очень они были плохие, старые. Шапочку и шарфик девочки она спрятала под матрац, а шерстяные чулочки натянула на свои тощие ноги. Поздно вечером она вынесла трупик во двор и положила его около мусорного ящика.
В шесть часов утра к ней домой пришел участковый и сказал, чтобы она зашла в отделение. Она спросила: «Зачем?» Участковый ответил, что по делу о самовольном уходе с завода. Когда участковый ушел, она стянула со своих ног детские чулочки и, завернув их в газету вместе с другими Лидочкиными вещами, пошла на помойку. Там уже толпились люди, которые обсуждали страшную находку. Балакиной показалось, что все посмотрели на нее с недоверием, и поэтому она не стала останавливаться, а пошла дальше. Бросив по дороге в какой-то ящик детские вещи, она дошла до отделения милиции. Сначала она долго сидела на деревянной скамейке и ждала. Потом ее пригласили в кабинет, и какой-то милиционер стал расспрашивать ее о заводе, о том, почему она не работает, на какие средства живет и т. д. Она путалась, врала, ну а когда спросили о девочке и сказали, что для нее же будет лучше, если она сама скажет правду, она не выдержала и во всем призналась. Ее судили и приговорили к смертной казни. Сам Василий Васильевич Ульрих, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР, распорядился «немедленно» привести приговор в отношении нее в исполнение, а вскоре о приведении приговора в исполнение суду доложил помощник начальника отдела «А» НКГБ СССР подполковник госбезопасности Подобедов. Тем и закончилась история московской Бабы-Яги. Остались от семьи Балакиных два рахитичных ребенка, да и то неизвестно где.
Война с ее лишениями и потрясениями, конечно, сильно подействовала на психику женщин. Они стали совершать дикие поступки. Возьмите хотя бы Дору Степановну Качан, библиотекаря Дома культуры железнодорожников, приличную молодую женщину. Никогда ничего преступного она не совершала, а тут, в декабре 1942 года, узнав о том, что у ее знакомой, Костиной, есть деньги, завлекла ее в подъезд дома 12 по Резервному проезду, для того, мол, чтобы чулок поправить, а там и напала на нее, стала душить, пыталась отнять деньги. На следующий день она пришла в квартиру другой своей знакомой, по фамилии Ронг, та жила на Тверском бульваре, в доме 7/2, и, воспользовавшись тем, что кроме двух дочерей Ронг дома никого не было, набросилась на старшую из них, одиннадцатилетнюю Юлю, и стала ее душить. Девочки подняли крик, и Дора Степановна убежала. За свои дикие выходки она получила семь лет.