Повседневная жизнь Москвы. Московский городовой, или Очерки уличной жизни
Шрифт:
Подсчитав расходы на содержание преобразованной структуры городской полиции, автор статьи в «Современной летописи» сделал вывод:
«Итак, упразднение казачьего полка в Москве смело можно отнести к числу реформ в высшей степени благодетельных — благодетельных как в нравственном, так и в экономическом отношении. От этой реформы останутся в выигрыше, и в большом выигрыше, прежде всего московская полиция, потом сами казаки, а, наконец, и правительство.
Выгода полиции та, что телеграф не зайдет в кабак, за это смело можно поручиться, а курьер, как человек свободно взявшийся за дело, не менее телеграфа будет аккуратен; в противном случае ему тотчас же дадут «абшид» [38] .
38
Абшид (нем.) —
В середине 60-х гг. в череде преобразований полиции произошло, пожалуй, важнейшее изменение, которое явилось прямым следствием проведения в стране судебной реформы. В результате возникновения новой системы судов полицейские наконец-то утратили право своей волей карать и миловать. Современница событий А. И. Соколова по этому поводу писала в мемуарах:
«Живо помню открытие новых судов в Москве. Открытию этому предшествовала масса новых разнообразных толков, в большинстве случаев очень сочувственных. До тех пор всеми делами, и по денежным взысканиям, и по всевозможным правонарушениям, ведала почти исключительно полиция, и всякому, сколько-нибудь знакомому с полицейскими порядками, даже позднейших, менее «бесцеремонных» эпох, понятно будет, как нетерпеливо ждали обыватели московские возможности обходиться без вмешательства «самого квартального».
Благодаря появлению гласного и состязательного судопроизводства, представители всех сословий получили возможность найти защиту от произвола полиции. Равно как и полицейские всех чинов и званий — от оскорблений и унижений со стороны набиравших силу «денежных мешков».
Самым громким судебным разбирательством (из череды так называемых «полицейских») было дело об оскорблении частного пристава Врубеля. Выполняя служебные обязанности, он попытался войти в дом богатой купчихи М. А. Мазуриной, чтобы взыскать 1128 руб. по ее долговому обязательству. Действуя в лучших традициях московских купцов-самодуров, Мазурина приказала слугам наглухо запереть ворота и спустить с цепи сторожевых собак. Невзирая на опасность, подчиненные Врубеля расчистили ему путь. Пристав смог проникнуть в покои купчихи и лично вручить ей официальное предписание. А разбор дела у мирового судьи для Мазуриной закончился приговором об аресте на два месяца «за противодействие законным требованиям полиции».
Другого участника того события, врача Екатерининской больницы Ельцинского, судили в Окружном суде. Доктор, находившийся в доме Мазуриной, не только не отговаривал купчиху от ее опрометчивого поступка, но и на повышенных тонах порицал настойчивость пристава Врубеля. Правда, на суде Ельцинский вел себя гораздо тише и попытался доказать, что словом «безобразие» он характеризовал не действия полицейского офицера, а возникшую при этом нервную обстановку в доме. Волнение, мол, могло пагубно сказаться на здоровье его пациентки. Суд признал Ельцинского виновным, но приговорил всего лишь к штрафу в 8 рублей.
Немногим позже хамовнический мировой судья вынес вердикт об оскорблении другого полицейского — на этот раз всего лишь городового. Тем не менее, по мнению Е. И. Козлининой, это на первый взгляд рядовое дело имело важную общественную значимость:
«Приказчик купца Гвоздева желал пройти по Дорогомиловскому мосту в то время, когда мост за ветхостью был закрыт не только для проезда, но и для пешеходов.
Городовой не пропустил приказчика, и тот стал ругаться. Городовой повел его в часть; дорога в часть проходила мимо лавки Гвоздева, который сам стоял в дверях своей лавки. Увидав это шествие и узнав, в чем дело, Гвоздев велел своему приказчику идти в лавку, а городовому сказал, чтобы он прислал к нему помощника квартального [39] . И случись это за неделю до начала деятельности мировых судей, дело тем бы и кончилось: помощник квартального пришел бы к Гвоздеву, получил бы с него три, много пять руб. за беспокойство, и тем бы дело, к общему удовольствию, и разрешилось, конечно, получил бы на чаек и обруганный приказчиком городовой. Но теперь уже сама полиция держала ухо востро и не дерзала распоряжаться по
39
Указом от 22 мая 1861 г. квартальные поручики были переименованы в помощники квартальных надзирателей.
Конечно, и мировой судья, хорошо знавший порядки того времени, принял все это во внимание и отнесся к обвиняемым довольно снисходительно, приговорив Гвоздева к денежному штрафу в размере 15 руб., а его приказчика к аресту на 7 дней. Удивил же он и огорчил всех тем, что о действиях городового, отпустившего задержанного, постановил сообщить обер-полицмейстеру.
Мысль, что городовой не должен был подчиняться распоряжению его степенства, в обывательских головах еще не укладывалась, потому что тугая мошна еще считалась всесильной.
Вот разубедить обывателей в этом главным образом и предстояло мировым судьям.
И с честью вершили они свое доброе дело, приучая народ к правосудию, не знающему ни сильных, ни богатых, и воочию являя доказательства того, что суд и может и должен быть одинаково ко всем беспристрастным.
Конечно, в значительной степени помогала им в этом отношении и печать, усердно печатая самые подробные отчеты обо всех делах и таким образом делая их достоянием широкой публики».
В 1867 г. популярный сатирический журнал «Искра» с иронией писал о поветрии, охватившем Москву: по приказу начальства полицейские судятся «за оскорбление». Возможно, журналисты демократической ориентации предпочитали прежнюю систему отношений — обругал городового или даже квартального, потом сунул ему в качестве компенсации рублевую бумажку и радей дальше за свободу личности. Вот только обер-полицмейстер Н. У. Арапов рассудил иначе. Он приказал всем своим подчиненным представлять обидчиков в суд, а не удовлетворяться по привычке денежной компенсацией, поскольку защита от оскорбления конкретного полицейского служит укреплению достоинства полиции в целом.
В рамках этой новой концепции действовал полицмейстер Поль, услышав в свой адрес обидные слова. Это случилось, когда он, совершая ночной обход, заметил свет в торговом заведении, вход в которое был заперт. Войдя через заднюю дверь, полицейские застали компанию игроков в карты. Один из них, прекрасно видя, что перед ним офицер в чине полковника, все же сказал: «Что это есть за человек, не нужно ли дать ему три рубля». На суде Поль пояснил, чем руководствовался в своих дальнейших действиях: «Сочтя эти слова оскорбительными для каждого полицейского чиновника и общества, я счел нужным составить о происшествии протокол». Слова «три рубля» суд оценил в 10 рублей штрафа.
В тот же день, по сообщениям газет, мировой суд защитил достоинство помощника квартального надзирателя Замойского. Во время его дежурства в контору был доставлен мещанин Ступин, задержанный за буйство в пьяном виде. Не желая мирно отправиться в камеру на ночлег, дебошир крикнул Замойскому: «…еще сказывается барин, нужно вас бить». Вместо того, чтобы с помощью городовых вколотить в сознание Ступина простую истину: «Не желай другим того, чего не желаешь себе», помощник квартального ограничился составлением протокола. В свою очередь и мировой судья ударил дерзкого мещанина только рублем (вернее — пятью).
Со временем, как свидетельствуют хроники городских происшествий, обращение в суд у полицейских превратилось в привычку. В длинной череде однотипных разбирательств интерес, пожалуй, могут вызывать личности участников инцидентов. Например, летом 1886 г. среди оскорбителей полиции был отмечен профессор технического училища А. Х. Ганце. Городовой Козлов пытался утихомирить и вывести со двора разбушевавшуюся пьяную женщину, размахивавшую железной палкой. Едва ему с помощью подоспевшего городового Караваева удалось это сделать, как с проезжавшей мимо пролетки соскочил приличный с виду господин и закричал на полицейских: «Грабители, вы зарезать человека готовы!» Затем он сдавил горло Козлову, а с Караваева сбил фуражку. Доставленный в участок, профессор не утихомирился и, согласно записи в протоколе, продолжал обзывать служащих полиции «мерзавцами, головорезами и прочими бранными словами». На суде Ганце объяснил, что накинулся на городовых из человеколюбия, вступившись за пьяную женщину, которую жестоко били. Благородный порыв профессора был оценен — по приговору он получил возможность целых 10 суток провести в самой гуще народа в арестном доме.