Повседневная жизнь «русского» Китая

Старосельская Наталья Давидовна

В СССР Лидия Хаиндрова приехала в 1947 году вместе с многими русскими, устремившимися после войны на Родину, что называется, при первой возможности, не задумываясь о том, что может их ожидать в России, хотя по примерам близких и далеких людей было уже достоверно известно, как сложится жизнь на Родине, о которой они так тосковали. Поселилась Хаиндрова в Краснодаре, где в 1976 году вышел сборник ее сгихов «Даты, даты…». Она умерла в 1986 году на 7б-м году жизни.

О Лидии Хаиндровой и Ларисе Андерсен (довольно часто встречается написание Ларисса Андерсон) вспоминает в своей книге «Пересекая границы» Елена Якобсон, встретившаяся с ними в литературном объединении «Чураевка» в начале 1930-х годов: «Царили на собраниях «Чураевки» две

молодые поэтессы — Лариса Андерсен и Лидия Хаиндрова. Лариса была красивой, высокой и стройной. Ее прекрасное лицо с серо-зелеными глазами всегда имело несколько отрешенное выражение (мне кажется, она была очень близорука, а носить очки не хотела). Она сама знала, что красива, и принимала ухаживания мужчин так же естественно, как королева принимает выражения преданности от своих подданных. Лидия тоже была довольно привлекательной и имела свой круг поклонников».

Лариса Андерсен родилась в Хабаровске в 1914 году и попала в Харбин позже, чем те, о ком уже шла речь. Став членом кружка «Молодая Чураевка», печаталась в различных периодических изданиях. А еще, по воспоминаниям Ю. Крузенштерн-Петерец, «в течение пятнадцати с лишним лет она была звездой дальневосточной эстрады, танцевала в оперетте, иногда в больших балетных постановках». Позже она переехала в Шанхай, а в 1950-х годах уехала на Таити, а затем вышла замуж и отправилась во Францию, где живет до сих пор в городе Иссанжо.

Стихи Ларисы Андерсен относятся к лучшим образцам русской любовной лирики XX века.

Так старательно на могиле,

Улыбаясь, цисты цветут…

То, что мы не договорили,

Сиротливо блуждает тут.

Вот и я, улыбаясь людям,

Прохожу по земным лугам…

Хороню, что когда-то будем

Все мы в этом безмолвном — «там».

До конца никому не вверясь,

Не страдая и не любя,

Я пройду до последней двери.

Отделяющей от тебя.

Андерсен написала короткое предисловие к книге Ольги Ильиной-Лаиль «Восточная нить», и можно только догадываться, какая горькая и светлая одновременно грусть продиктовала поэтессе строки: «Обнимаю, заранее радуюсь изданию книги по-русски и желаю ему успеха».

Наверное, Господь внял молитве из ее раннего стихотворения «Огоньки… огоньки… огоньки…», заканчивающегося строками:

Научи же меня, без тоски,

Успокоенным сердцем молиться,

— и научил искренне радоваться тому, что хоть кто-то из давних времен ее юности возвращается в Россию, на Родину — стихами, прозой, воспоминаниями.

В мемуарной книге Наталии Ильиной «Дороги» читаю: «В двадцатые годы еще хранилась инерция прежней жизни. Была квартира, скромная, но как-никак трехкомнатная, с ванной, окна выходили в палисадник, и палисадник считался нашим. В квартире этой часто собирались литераторы, заброшенные эмигрантской волной в Харбин: Арсений Несмелов, Леонид Ещин, Всеволод Н. Иванов, Борис Бета… И Сергей Алымов там промелькнул, и Петров-Скиталец… Они ужинали, пили водку, читали стихи — свои и чужие. В те годы квартира моих родителей была центром харбинской литературной жизни: все пишущее, все одаренное непременно проходило через этот дом… Видимо, притягательная сила квартиры объяснялась тем, что литературу мать любила, понимала, у нее был тонкий вкус и чувство слова».

Екатерине Дмитриевне Воейковой-Ильиной харбинские поэты посвящали стихи — разные:

шутливые и серьезные, лирические, но непременно такие, в которых тоска по оставленной Родине и надежда на встречу с ней занимали едва ли не самое важное место.

Вот, например, что написал в 1924 году Всеволод Н. Иванов:

Моя пленительная муза,

Вопрос к тебе тревожный есть:

Не суждена ли нам француза

Весьма сомнительная честь.

И после нашей жизни бурной.

Вдали от нам родной страны.

Быть может, будем мы фигурным,

Китайским гробом почтены?

Над нами, может быть, заскачет

Флейт, бубнов пляшущий мотив.

И тело бедное означит

Запутанный иероглиф.

Но почему при мысли этой

Невольно чувствуется страх?

Не жить нам с песней недопетой

В далеких и чужих гробах.

Ведь взор бесстрашно опуская

В татарщины тяжелый сон,

Ты слышишь, муза дорогая.

Ветров над волжских перезвон…

Былые сны тяжки и долги —

Ты настоящее прославь:

Излучины зеленой Волги,

И Кострому, и Ярославль.

О, память, память… Помоги мне…

Еще стихи, еще портрет…

Слился друг с другом в вечном гимне

Вновь повторяемый куплет…

И Византии достиженья —

В рубинах золотой узор.

Кремлевских башен изощренья,

Девичий из-под плата взор.

Лови степную кобылицу,

Поэт. В телегу запрягай.

Вернемся, знаю я, в столицу,

В наш выстраданный сердцем рай.

В страну, где спят в церквах святые,

Где по утрам синее мгла.

Когда везде поют Россию

Заутреней колокола…

Где вы увидите под гребнем.

Что в тусклом серебре виски,

И позабудете в деревне

Года изгнанья и тоски.

И тучною поэта пенье,

Насмешливый, капризный рок.

Когда под волн ночных кипенье

Сверкал вдали Владивосток.

Эти строки в эмигрантском бытии 1920-х годов, так близко — рукой подать! — от потерянной Родины, вызывали очень сильные эмоции. Строки вспыхивали от строк, подобно искрам, чтение затягивалось чуть ли не на всю ночь, потому что о слишком дорогом говорили в этом кружке.