Повседневная жизнь средневековой Москвы
Шрифт:
Если представить себе внешний облик московской женщины того времени вполне возможно, то обрисовать ее внутренний мир гораздо сложнее. Непросто также выявить истинное положение женщины в средневековом обществе. Сочинения монашествующих старцев и свидетельства иноземцев рисуют яркую, но не вполне достоверную картину, принижая и достоинства, и значение русских женщин в семье и обществе того времени.
Родоначальником женофобской традиции в древнерусской литературе был писатель XIII века Даниил Заточник. В его «Слове» тема «злой жены» занимает значительное место. «Что есть жена зла? Гостинница неуповаема, кощунница бесовская. Что есть жена зла? Мирский мятеж, ослепление уму, началница всякой злобе, в церкви бесовская мытница, поборница греху, засада от спасениа. Аще который муж смотрит на красоту жены своеа и на я и ласковая словеса и льстива, а дел ея не испытает, то дай Бог ему трясцею болети, да будеть проклят… Кто лва злей в четвероногих, и что змии лютей в ползущих по земли? Всего того злей зла жена. Несть на земли лютей женской злобы. Женою сперва прадед наш Адам из рая изгнан бысть; жены ради Иосиф Прекрасный в темници затворен бысть; жены ради Данила пророка в ров ввергоша, и лви ему нози лизаху. О злое, острое оружие диаволе и стрела, летящая с чемерем!» Единственное спасение от женской злобы Заточник видел
Особый страх вызывала у женофобов именно красивая женщина, что вполне понятно для монаха, но не для мирянина: «Не стречай жены сничавы (красивой. — С. Ш.), отврати очи: лубодеяние бо жены во высоте очью (в глубине ее глаз. — С.Ш), невод — сердце ее, силки — уды ея, ловление — беседы ея, осилы (силками. — С. Ш.) устенными заведет во блуд…»{592}
Вероятно, Даниил Заточник и его последователи всё же сознавали, что «не суть зло естество женское». Однако как литературные примеры, так и некоторые реальные жизненные ситуации не могли примирить их с этим. В результате авторы подобных текстов продолжали распалять свою ненависть к женщинам, вспоминая всё новые и новые их дурные качества: самовластие, гнев, зависть, злоязычие, сварливость, лукавство, расточительство, распутство, чародейство… Результатом таких размышлений был вывод, что само существование женщины возможно лишь при жестком контроле со стороны духовенства и супруга, а любое послабление немедленно ведет к «пагубе», потому что враг рода человеческого еще в райском саду избрал своим орудием женщину и далее старался действовать через нее на мужчину.
Но если с образом «злой жены» всё более или менее понятно, то какой же представлялась «жена добрая»? Даниил Заточник лишь кратко обмолвился о том, что «добра жена венец мужу своему и безпечалие; а зла жена — лютая печаль, истощение дому». Гораздо больше сообщает об этом «Домострой», старательно обозначающий круг обязанностей и кодекс поведения «доброй жены»:«Аще дарует Бог кому жену добру, дражаиши есть камени многоценнаго, таковая от добрыя корысти не лишитца, делает мужу своему всё благое житие… встает из нощи, даст брашно (пищу. — С.Ш.) дому и дело рабыням, от плода руку свою насадит тяжание много, препоясавше крепко чресла своя, утвердит мышца своя на дело и чад своих поучает, тако ж и рабынь…» Трудолюбие «Домострой» почитал самой важной женской добродетелью, а кроме того, восхвалял нищелюбие, смирение и молчание жен, замечая в конце: «Жены ради добры блажен есть муж, и число дней его сугубо… Добрая жена по смерти мужа своего спасает…»{593}
Итак, «Домострой» очерчивал для русской женщины весьма узкий круг обязанностей: домашние дела, воспитание детей, помощь мужу, благотворительность. Исполнение их правил являлось уделом «доброй жены», своей активной трудовой деятельностью приводившей к спасению и себя, и супруга. Литературные тексты XVII столетия дополняют образ «доброй жены» другими качествами — «душевною добротою» и «многим разумом». В отличие от Даниила Заточника авторы этих сочинений не только высоко ставили женскую добродетель и верили в нее, но и были готовы признать женскую мудрость, причем не только житейскую. Яркий пример тому — «Повесть о Петре и Февронии Муромских», составленная в XVI веке Ермолаем-Еразмом, где княгиня — главное действующее лицо — многократно демонстрирует это качество. Так, когда будущий муж послал ей пучок льна, приказав соткать из него рубашку, порты и полотенце, то в ответ получил обрубок бревна и пожелание сделать из него ткацкий станок
Гораздо жестче отзывались о добродетелях русских женщин и их положении в семье иностранцы, кажется, стремившиеся самоутвердиться за счет осуждения семейного варварства московитов. Вполне типичен отзыв Рейтенфельса: «Дома у себя, согласно старинному русскому и нынешнему восточному обычаю, как, быть может, нигде еще на земле, мужья пользуются такой властью над женами, что могут даже продавать их другим в рабство на известный срок. Эта подчиненность супругу, кажется, по необходимости существует у русских, так как без нее не могло бы быть любви. Действительно: так как народу этому от рождения суждено рабски повиноваться, то отеческая власть одинаково сурова относительно слабого пола, дабы дочери приучались по примеру матерей исполнять приказания и дабы склонное к разврату сословие бабенок находилось в постоянном страхе, а мужья только такого рода суровым обращением успокаивали бы ту ревность, которую часто возбуждают в них дерзкие созерцатели красоты. Поэтому у них на первом месте, около кровати, между другими предметами, необходимыми в хозяйстве, вешается и ременная плетка, называемая “дураком”, и жены постоянно оказывают мужу почтение, с притворно скромным видом, с опущенною главой и наполовину закрытыми очами быстро исполняя все его приказания, так что по виду супруги скорее совершенно чужды друг другу, а не связаны брачными узами. Тем не менее, однако, и у мосхов встречается немалое количество Вулканов-рогоносцев, и притом между знатью»{594}. В разных вариациях, с прибавлением известий о том, что русские женщины любят выпить и склонны к разврату (особенно с иностранцами), такие отзывы кочуют по всей россике, а противоположные — как, например, свидетельство Г.М. Айрмана, — единичны.
Свидетельства иностранцев возвращают нас к представлению о «теремном рабстве», которому положил начало Герберштейн. Австриец писал: «Они (московиты. — С. Ш.) не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой
Странная зарисовка с натуры — боярыня с курицей и ножом на пороге своего дома — другими авторами не повторяется; однако мнение, что русские мужчины запирают своих жен в тереме, высказывают также Принц, Маржерет, Петрей, Олеарий, Мейерберг, Рейтенфельс, Корб и др. По счастью, эта нерадостная и однобокая картина не во всём достоверна, начиная с хрестоматийного утверждения о безусловной власти родителей над девушкой и принятии ими решения о выдаче ее замуж.
Это, казалось бы, незыблемое правило, отраженное в «Домострое» и описанное Котошихиным и иностранными путешественниками, иногда нарушалось. Из духовной грамоты Марфы, вдовы благовещенского протопопа Василия Кузьмича, мы узнаём историю замужества ее внучки княжны Евдокии (Авдотьи) Мезецкой. После смерти родителей — князя Ивана Мезецкого и Евфимии Протопоповой — сирота осталась на попечении бабушки. Когда она подросла, бабушка и дядя-опекун Иван Протопопов «сговорили» ее (не позднее июня 1546 года) за представителя старомосковского боярского рода Ивана Михайловича Воронцова. Сговор был оформлен по всем правилам, о которых сообщает Котошихин: «…и они меж себя, с обе стороны, учнут уговариватца о всяких свадебных статьях и положат свадбе срок, как кому мочно к тому времяни изготовится, за неделю, за месяц, и за полгода, и за год и болши… а напишут, что ему по тому зговору тое невесту взять на прямой установленный срок, без пременения, а тому человеку невесту за него выдать на тот же срок, без пременения, и положат в том писме между собой заряд: будет тот человек на тот установленной срок не выдаст, взяти на виноватом 1000, или 5000, или 10 000 рублев денег, сколко кто напишет в записи»{596}. Однако на сей раз планы сватов неожиданно разрушила сама невеста. «И по грехом моим, вражью споною внука моя за Ивана не похотела», — пишет Марфа. На этот раз внушительный «заряд» (неустойку) пришлось платить родне невесты, что, несомненно, было большой редкостью. Однако бабушка, жалея Евдокию («ее для слез»), выложила целых 500 рублей, продав для этого два села. Отказав Воронцову, княжна стала женой храброго воеводы князя Юрия Ивановича Шемякина-Пронского. Брак этот был недолгим — через восемь лет, достигнув боярского чина, князь скончался. Вдова в монахини не постриглась, но и замуж не вышла, храня верность любимому{597}.
Посадские повести XVII столетия наделяли девиц значительной свободой в выборе будущего супруга. В «Повести о семи мудрецах» девушка спорила с матерью: «Рече ей мати: “Кого хощеши любити?” — Она же отвеща: “Попа”. — Мати же рече: “Лутчи… дворянина, но менши греха”. — Она же рече: “Попа хощу”»{598}. Странный выбор и не менее странная аргументация (вряд ли священник был более греховен, чем дворянин, но на социальной лестнице стоял ниже), но перед нами — проявление свободной воли девушки. А уж в «Повести о старом муже и молодой девице» незадачливый жених и вовсе подвергается издевательствам со стороны приглянувшейся ему барышни: «О безумный и несмысленный старый старик, матерой материк! Коли ты меня прекрасную девицу, поймешь за себя, храбрость твоя укротитца, и образ твой померкнет, и седины твои и уды ослабеют, и плоть твоя обленитца, и не угоден будеши младости моей и всему моему животу не утеха будеши; ум твой от тебя отъидет и учнешь ходити, аки лихая понурая свинья, на добро и на любовь не помыслишь, и уды твои ослабеют, и плотскому моему естеству не утеха будеши; тогда аз, девица, от распаления впаду в преступи ление с младым отроком, с молодцом хорошим, а не с тобою, старым мужем, с вонючею душею, с понурою свиньею»{599}. Литература второй половины XVII века вообще демонстрирует иной взгляд на женщину, содержит откровенные эротические описания и рассказы о весьма щекотливых ситуациях. Не совсем ясно, было ли это связано с реальным освобождением женщины от мужского диктата; однако понятно, что представление о забитой и бесправной русской женщине XVII века как минимум не вполне соответствует действительности.
Это подтверждают и документы, рассказывающие о семейных конфликтах. В 1612 году крестьянин Беляйка Артемьев жаловался архиерею, что его жена ушла из дома к отцу, прихватив с собой имущество. Когда незадачливый супруг попытался вернуть свою вторую половину, его избили отец и братья беглянки. Аналогичный случай произошел в 1626 году. Кирилл Григорьев жаловался на сноху, ушедшую от сына и забравшую с собой общее добро. Другая челобитная повествует о многолетнем конфликте в семье приходского священника. Его сноха Анна уходила из мужнего дома аж четырежды и каждый раз не с пустыми руками. Батюшка утверждал, что к снохе относились хорошо и не били ее, но она всё равно возвращалась к родителям, поскольку не любила супруга. Еще один жалобщик, Григорий Вологжанин, натерпелся от своей жены Матрены — та продавала его дворы, присвоила его деньги, грозила убийством, а затем ушла{600}. То, что эти случаи происходили не в Москве, сути не меняет — документы свидетельствуют, что женщины XVII века были готовы на бунт против законных мужей. Впрочем, неменьшее число челобитных содержит жалобы жен на избиения и притеснения со стороны супругов.
Как уже говорилось, «Домострой» резко противоречит сообщениям иностранцев о том, что знатные женщины полностью удалены от любых дел и проводят дни в безделье и скуке. Еще более явственно проявляется роль женщины как помощницы, советчицы, а порой и соправительницы супруга в документах и частной переписке следующего столетия. Н.Л. Пушкарева справедливо замечает: «Сами обстоятельства — постоянные и частые отлучки мужей на “государеву службу” — заставляли “жен дворянских” подолгу выполнять функции управительниц поместий, показывая себя властными и расчетливыми домодержицами. В пользу этого говорит количество сделок второй половины XVII в., заключенных женщинами от собственного имени и по поручению мужа»{601}.