Повседневная жизнь средневековой Москвы
Шрифт:
Еще одним безбородым государем был Лжедмитрий I, однако он имел на это право, будучи еще молодым человеком, — ему не было тридцати лет. На миниатюрах Лицевого летописного свода Иван IV до этого возраста также изображается без бороды. Безбородым показан на парсуне XVII века и герой Смутного времени, выдающийся полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, умерший в 24 года. Другой деятель Смуты, приближенный самозванца Михаил Андреевич Молчанов, согласно описанию участников русского посольства к польскому королю Сигизмунду III, был, напротив «возрастом не мал», но бороду не отпускал: «…ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы»{570}. Сподвижник самозванца стрелецкий голова Григорий Иванович Микулин также носил только усы — об этом свидетельствует его портрет, написанный несколькими годами ранее в Англии, куда Микулин ездил посланником. Очевидно, что в годы Смуты бритье бороды на польский манер распространилось весьма широко. Смута закончилась, но «бритобрадцы» не перевелись. Протопоп Аввакум вспоминал: «Василей
Волосы на голове, как правило, коротко стригли или же брили голову. Посол Священной Римской империи Даниил Принц из Бухова описывает внешность Ивана Грозного таким образом: «Борода у него рыжая (rufa), с небольшим оттенком черноты, довольно длинная и густая, но волосы на голове [он], как большая часть русских, бреет бритвой». О том же говорит Петрей: «Перед большими праздниками все они, высшего и низшего звания, кроме только таких, которые в опале у великого князя, снимают волосы с головы бритвою»{572}. Опальные бояре и дворяне в знак печали волосы не стригли и не брили. Не стриглись и во время путешествий. Как и в случае с бородой, здесь не было единого для всех правила или канона. На миниатюрах Лицевого летописного свода можно видеть изображения мужчин с волосами средней длины, духовенство вообще не стригло волосы. Обнаруженные в погребении царя Федора Ивановича волосы были длиной пять-шесть сантиметров. По-видимому, он стриг и бороду{573}.
Борода была не только украшением, но и воплощением мужского достоинства. Таскать или дергать за бороду значило нанести оскорбление. Царь Алексей Михайлович в гневе таскал за бороды провинившихся бояр. Иван Грозный был более жесток — в 1547 году приказал мучить псковичей, бивших челом на своего наместника, — «бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды и волосы да свечою зажигал и повеле их покласти нагых на землю».
Большая борода дополнялась «дородством», сочетавшим физическую силу и полноту. «Мужчины у русских, большею частью, рослые, толстые и крепкие люди, кожею и натуральным цветом своим сходные с другими европейцами», — пишет Олеарий. «Русские обыкновенно высокие, крепкие, дородные и статные молодцы», — замечает Петрей. «Надо отметить, что летом все ездят верхом, а зимой на санях, так что не совершают никаких упражнений, что делает их жирными и тучными, они даже почитают наиболее пузатых, зовя их Дородный Человек, что означает славный человек…» — вторит им Маржерет{574}.
Идеалом средневекового мужчины мог считаться царь Иван Грозный. По отзыву Даниила Принца, «он очень высокого роста. Тело имеет полное силы и довольно толстое». Этому описанию вполне соответствуют результаты антропологического исследования останков царя, проведенного М.М. Герасимовым и его сотрудниками в 1963 году: «Он был высок и дороден (рост — 178 см, вес — не менее 85—90 кг). Судя по степени развития рельефа костей скелета, он был очень силен, смолоду хорошо тренирован»{575}. Могучим сложением отличался и воевода М.В. Скопин-Шуйский. «Повесть о преставлении и погребении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского» рассказывает: «И тогда привезоша гроб каменен велик, но ни той довляше вместити тело его, понеже велик бе возрастом телес своих, по Давиду пророку рече “паче сынов человеческих”»{576}. Не столь могуч, но также вполне близок к средневековому идеалу мужчины был царь Алексей Михайлович — по описанию Мейерберга, «статный муж, среднего роста, с кроткой наружностью, бел телом, с румянцем на щеках, волосы у него белокурые и красивая борода; он одарен крепостью телесных сил, которой, впрочем, повредит заметная во всех его членах тучность, если с годами она всё будет увеличиваться и пойдет, как обыкновенно, в живот; теперь он на 36 году жизни»{577}.
Конечно, далеко не каждый москвич, будь то боярин или посадский человек, отличался физической крепостью, но полнота и степенность были обязательны для вельможи. Фигуре соответствовала и важность — медленная походка, плавные движения, властный взгляд. Солидное положение бояр подчеркивалось и многослойной одеждой — кафтан [21] , ферязь, шуба, — и высокими «горлатными» (сшитыми из куньего или собольего меха, взятого с горлышек зверей) шапками, и символами власти — посохами. Парадное одеяние патриархов и царей весило десятки килограммов, поэтому во время торжественных церемоний их вели под руки бояре, что и называлось шествием. Принадлежность к сильным мира сего определяла и внешний облик, и одеяние, и манеру поведения.
21
Кафтан — длинная мужская одежда с рукавами и застежками спереди; ферязь надевали поверх кафтана.
«Каждый ходил в приличном состоянию костюме, выступал присвоенной званию походкой, смотрел на людей штатным взглядом. Занимал человек властное положение в обществе — он должен был
Важной особенностью средневекового мироустройства было господство мужчины не только в общественной и семейной жизни, но также в культуре и искусстве. Вся культура была мужским миром, итогом мыслительной и творческой деятельности мужчин (за исключением такого жанра декоративно-прикладного искусства, как лицевое шитье). Поэтому, читая отзывы иностранцев о грубых крепышах-бородачах, которыми представлялись западноевропейцам московиты, нельзя забывать о том, что мужчины средневековой России не только грудью стояли на защите Отечества, омываясь в крови, и строили крепости, храмы и дома, обливаясь потом, но также создали своими руками все произведения искусства и литературы той поры, которыми мы восхищаемся и поныне. Иконы и фрески Феофана Грека, Андрея Рублева, Дионисия, Симона Ушакова, «Слово о полку Игореве», «Задонщину», «Повесть о Дракуле», сочинения Андрея Курбского, Ивана Грозного, Авраамия Палицына, Семена Шаховского, протопопа Аввакума, Симеона Полоцкого — эти шедевры русской средневековой культуры были созданы мужчинами — «государями» того мира.
Облик средневекового москвича получился не столь ярким, как портрет москвички, следующий далее в нашем повествовании. Отчасти это объяснимо. Помимо того, что мужская природа проще и примитивнее женской, последняя была предметом дискуссий, изысканий и специальных сочинений. Понятие «муж» не требовало особых комментариев. «Муж» господствовал внешне, он всегда был на виду, тогда как женщина, скрываясь в его тени, оставалась загадочной фигурой, объяснения которой сами же мужчины и предлагали.
О злых и добрых женах
В древнерусской духовной литературе созданное монахами учение о «злых» и «добрых» женах претендовало на понимание женской природы. К счастью для наших предков, аскетическое представление о женщине не принималось как безусловное руководство к действию. Несмотря на явное неравноправие полов, положение женщины в средневековой Москве всё же не было столь унизительным, как это представлялось историкам XIX века, например Н.И. Костомарову, писавшему: «Русская женщина была постоянною невольницею с детства и до гроба»{579}. Исследования последних лет показывают, что семейный и общественный статус женщины на протяжении средневекового периода российской истории претерпевал существенные изменения. Господство того уклада, который можно условно назвать «теремным рабством», одновременно с активной проповедью женофобии приходится на весьма недолгий срою середину XVI — первую половину XVII столетия{580}. Впрочем, и в этот период, как свидетельствуют разнообразные источники, женщина не являлась такой уж бесправной и забитой.
Отечественное и западноевропейское искусство XVI—XVII веков сохранило десятки изображений русских мужчин той эпохи (в основном царей и послов) — солидных и дородных бородачей. Женских портретов той эпохи крайне мало. Это изображения цариц Натальи Кирилловны, Марфы Матвеевны (второй жены Федора Алексеевича), царевны Софьи Алексеевны. Поэтому получить представление об идеале женской красоты эпохи Московского царства можно только из письменных источников. Обычно эти описания приукрашены литературными изысками, но сохранились и вполне реалистические словесные портреты, в первую очередь в брачных делах царской фамилии. Например, двенадцатилетняя княжна Евдокия (Овдотья) гундорова, по описанию князя И. Мезецкого и дьяка Щенка, была «телом ровна, ни тонка, ни толста, очи находили на черно, нос по лицу не долог, волосы темнорусы». «Смотрили» ее царские слуги в январе 1547 года как возможную невесту Ивана IV.{581} Неизвестно, они ли отклонили кандидатуру княжны или сам государь, но царицей стала боярышня Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева. О грузинской царевне Леле (Елене), которую прочили в невесты царевичу Федору Борисовичу Годунову, в документе сказано: «Рожаем добра, а не отлично красна, лицом бела, только белится не самое знатно (слишком мало. — С. Ш.), а очи черны, нос не велик, по лицу волосы крашены на красно, а сказывают, что у нее волосы черны, а в стану царевна пряма, только тоненька, что молода…» Несмотря на то, что царевна не показалась московскому посланнику М.И. Татищеву красавицей, он всё же отвечал ее отцу, картлийскому царю Георгию, что «Елена, дал Бог, добра, и чаем Божьей милости, что царского величества сыну пригодится»{582}. Вероятно, она была не старше княжны гундоровой, но возраст 12—13 лет уже считался подходящим для замужества.