Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина

Акельев Евгений Владимирович

Как видно из приведенных выше показаний, далеко не все беглые солдаты приходили в Москву для «мошенничества». Из известных нам тридцати восьми беглых солдат, доставленных в 1741–1748 годах в Сыскной приказ доносителем Каином, лишь 13 оказались вовлечены в преступную деятельность, остальные 22 человека пополнили рынок нелегальной рабочей силы. Так, Гаврила Степанов сын Богданов в августе 1743 года «пришел… на Каменной мост для искания работы, и в то время увидел ево доноситель Иван Каин и, взяв, привел в Сыскной приказ». Иван Давыдов сын Гладышев тем же летом, находясь в бегах и укрываясь в Москве, «работал при Аннингофе на земляной работе… и жил при той же работе — начевывал в шелашах» [356] .

356

См.: Там же. Д. 990. Л. 2–2 об., 10–10 об., 18–18 об.

Интересно отметить, что те «утеклецы», которые, скрываясь после побега в Москве, систематически совершали преступления, по большей части были москвичами. Причем многих из них, как и Ивана Харахорку, можно подозревать в связях с преступным миром старой столицы еще до отдачи в рекруты. Так, схваченный ночью 28 декабря 1741 года в притоне Андрея

Федулова Максим Родионов сын Попов родился в семье купца Кадашевской слободы Родиона Семенова, около 1736 года был «с показанной слободы» отдан в рекруты и определен в Тобольский пехотный полк, а сбежал, если верить его показаниям, в сентябре 1741-го, когда его полк был в Москве. После побега Попов стал бродяжничать, проводя ночи «по разным гумнам и по огородам», занимаясь кражами с другими московскими профессиональными ворами. 25-летний Дмитрий Дорофеев сын Козырев по прозвищу Востряк, пойманный 30 декабря 1741 года «по указыванию» Каина в притоне слепого нищего Никиты Иванова, еще до отправки в армию был вовлечен в преступную среду Москвы. После смерти отца, «Большой казны ходока», шестнадцатилетний Козырев продал его двор, а сам стал жить в притоне у солдатской жены Дарьи Семеновой дочери, «которая кормит детей зазорных» на «Сивцове вражке». На тот момент он уже занимался кражами в компании таких известных московских воров, как Ванька Каин, Иван Кувай, Петр Ачка и др. В армии он оказался после того, как из-за драки угодил под арест и был отослан в Военную контору для определения в службу. Естественно, примерного солдата из Козырева не получилось: спустя несколько месяцев он дезертировал, а в бегах жил по-прежнему в притоне Дарьи Семеновой «заведомо, что беглой рекрут», и конечно, продолжал воровать. Видимо, также задолго до отдачи в рекруты был втянут в преступную деятельность и Савелий Ушаков, пойманный ночью 8 октября 1744 года под мостом, «которой слывет Кузмодемьянской». Воспитанный матерью (отец, солдат Воронежского пехотного полка Климентий Павлов сын Ушаков, умер, когда сыну было около пяти лет), Савелий с ранних лет стал вести бродячий образ жизни. Около 1741 года он был записан в рекруты вместо крепостного крестьянина помещика Ржевского уезда В. И. Гельчанинова, за что получил 30 рублей. После этого в течение трех лет Ушаков совершил несколько побегов из армии, каждый раз возвращаясь в Москву, где занимался кражами [357] .

357

См.: Там же. Д. 6210. Л. 19–19 об., 68; Д. 1141. Л. 6–7.

Что же ждало этих «утеклецов» после следствия в Сыскном приказе? Большинство отправлялось для суда в Военную коллегию, где их подвергали телесным наказаниям и вновь определяли в службу. Точно так же поступили и с Иваном Харахоркой. 27 января 1742 года в Сыскном приказе было определено беглого рекрута Ивана Харахорку вместе с другими пойманными Каином беглыми рекрутами «отослать при промемории на военный суд, прописав все вины их [по]именно» [358] .

Прошло два года. 30 декабря 1744-го Иван Каин подал в Сыскной приказ свой очередной «извет»: «…сего де декабря 30 дня ходил он, Каин, с салдаты для сыску воров и уведомился он, что за Яу[з]скими вороты живет в доме Коломенского полку капрала Любовского у десяцкого Журавлевой фабрики ученика Леонтья Михайлова беглой матроз Иван Харахорка, которой напред сего содержался в Сыскном приказе в мошенничестве. И в том доме оного Харахорку взял. Да при нем же взял подголовок ^{47} разломаной, про которой оной Харахорка сказал, что украл с возу за Яу[з]скими вороты у монаха, а в том подголовке имеется два платка выбойчетыя, пять гребней, ножик складной, да в дву бумагах иголки, да две рубахи, да два галстука, два письма, да изрезаная пестредь. Да с ним же, Харахоркой, взял показанного десяцкого жену Степаниду Федорову, да женку Маланью Васильеву, да салдатскую дочь девку Авдотью Иванову, и оная десяцкого жена сказывала ему, Каину, что из оного подголовка в печи сожгла письма, а какия не сказала, и с вышеписанным поличным их предъявляю при сем извете».

358

Там же. Оп. 2. Кн. 113. Л. 133 об.

Вместе с «изветом» Каин представил в Сыскной приказ самого Харахорку. Благодаря показаниям арестованного мы знаем о том, что с ним произошло за эти два года. В 1742-м его определили в матросы и отправили на службу в Кронштадт. Прослужив несколько месяцев, Иван снова бежал в Москву. Укрывался он в Пушкарской слободе «в разных банях». Здесь он восстановил связи с друзьями-«мошенниками», в частности «сошелся» со своим старым «товарищем» Максимом Родионовым сыном Поповым. (Как мы помним, беглого солдата Попова ночью 28 декабря 1741 года вместе с Харахоркой и другими ворами схватили в притоне Андрея Федулова, а 27 января 1742-го его, опять же вместе с Иваном, отправили для суда в Военную контору. И вот спустя два года Иван Харахорка и Максим Попов вновь встретились в Москве!) Попов привел приятеля за Яузские ворота в приход церкви Симеона Столпника на двор капрала Семена Михайловича Любавского. Здесь ютился его знакомый «фабричный» Леонтий Михайлов, ходивший в караул на съезжий двор вместо дворовых людей Любавского. Михайлов пускал к себе жить разных людей, в том числе и Попова, взял на постой и Харахорку.

Иван регулярно ходил в разные места Москвы, в одиночку или с товарищами, для совершения краж, предпочитая «работать» на расположенном недалеко от его жилища многолюдном Яузском мосту и близлежащих московских улицах. Здесь он приноровился отрезать и снимать с проезжавших по мосту повозок различные вещи. Об одной из таких краж сам преступник рассказал на допросе в начале 1745 года:

«…в прошлом 744-м году после праздника Рожества Христова в святые вечеры, а имянно с пятницы на субботу поутру часа за три ходил за Яузские вороты, не доходя Вшивой горки, на Большую улицу для кражи с возов у проезжих людей, что попадется. И по той улице от Яузских ворот в Таганку ехал незнаемо которого монастыря архимандрит да за ним ехал в санях мужик и сидел на облучке, а те сани были перевязаны веревкою. И он, Иван… сзади у саней веревки обрезал и из-под роговой из тех саней вытащил кражей подголовок с небольшим замком и, украв, принес на двор показанного десятского и утайкою тот подголовок спрятал под крыльцо и потом вошел в избу И, погодя малое время, вышед из избы,

и тот подголовок из-под крыльца в том же доме отнес под сени, и у того подголовка замок сломил, и из него взял денег тридцать пять копеек, два аршина пестряди, три платка выбойчатых, ножницы новые, снурку шелкового черного, сколько аршин, не знает, игол полторы бумашки, три прута, сургучу, да восемь гребней, книшку печатную, три калпака медные и всякую разную мелочь, а что чего порознь, не упомнит. И с того ж подголовка взял разные письма, которых связано было большой сверток, а какие оные письма порознь, он, Иван, не знает, и показанной подголовок он, Иван, принесши в избу, отдал десятского жене Степаниде Федоровой незаведомо, что краденой. Ей же, Степаниде, он, Иван, отдал вышеписанные в свертке письма не заведомо ж, что краденые, и велел ей, Степаниде, оные письма, как станет топить печь, бросить в печь в огонь, а бросила ль их в печь, того он, Иван, не видал, только после того она, Степанида, сказала ему, Ивану, что она вышеписанные письма бросила в огонь, которые и сгорели, только де он, Иван, после того усмотрел у оной Степаниды у пастели два письма, которые принесены с ним, Иваном, в Сыскной приказ, и он, Иван, взяв те два письма, отнес на Яузу-реку и бросил в прорубь, которые не утонули, и он, Иван, от проруби у берегу зарыл в снег».

Но не успел Харахорка толком спрятать краденое, как в дом нагрянул его старый знакомый Иван Каин с солдатами и десятскими. Бывший вор и опытный сыщик Каин сразу догадался, что подголовок и прочие вещи — не иначе как краденые. Иван Харахорка, возможно, не видя смысла скрывать правду, а может быть, испугавшись доносителя, сразу признался в совершении кражи и даже показал Каину место, где закопал в сугроб хранившиеся в подголовке бумаги. Поличное, преступник, а также все его соседи были доставлены в Сыскной приказ. На следствии выяснилось, что жертвой кражи оказался монастыря «Донецкого Азовского пророка и крестителя Иоанна» архимандрит Петр, ехавший из Москвы в Зарайск «для монастырских вотчинных нужд» и везший в подголовке самое ценное — различные монастырские документы.

На допросе Иван рассказал о своих побегах, а также повинился в кражах, которые совершил, укрываясь от службы. 10 июня, 4 и 19 июля 1745 года Харахорку пытали в застенке Сыскного приказа, чтобы вынудить его рассказать о других преступлениях и сообщниках, но, несмотря на мучения, он не изменил своих показаний.

Последовавший суровый приговор был основан на указе от 12 ноября 1721 года, по которому было велено «татем за первую и за вторую татьбу чинить наказание и свобожать на поруки, как указы повелевают, а за три, вырезав ноздри, ссылать на галеру в вечную работу». 8 августа 1745 года в Сыскном приказе определили: «…означенному беглому матрозу Ивану Буханову, Харахорка он же, за показанные ево воровства, за три побега, за мошенничество две недели, за две татьбы учинить ему, Харахорке, наказание: бить кнутом, дать дватцать пять ударов, и по наказании сослать Харахорку в [ссылку в Оренбурх на житье вечно» [359] . В это время преступнику еще не исполнилось двадцати лет.

359

См.: Там же. Оп. 1. Д. 1201.

Школьник Сергей Зотов

Пятнадцатого сентября 1743 года в Сыскном приказе доноситель Иван Каин «извещал словесно»: «…сего де числа ходил он для сыска воров и мошенников, и в [Китай-]городе на [Красной] площади поймал он школьника Сергея Зотова, [который] в разных местах мошенничает, и оного Зотова взяв, привел в Сыскной приказ и объявил при сем извете» [360] .

В Сыскном приказе должны были помнить этого четырнадцатилетнего подростка, солдатского сироту и воспитанника Московской гарнизонной школы. Совсем недавно, в марте 1742 года, он уже находился под следствием по обвинению в ночном грабеже вместе с беглым солдатом Иваном Нифонтовым. Тогда на допросе он признался в совершении преступления, а также дал подробные показания о себе. В Сыскном приказе было составлено описание его внешности: «А по осмотру явился подозрителен, значит бит плетьми, про что сказал, что он бит в школе в два пойма за побег ис той школы. А ростом он собою мал, лицем круглолик, глаза серые, нос широковат, волос рус, голова… под волосами окоростована». 24 марта 1742 года в Сыскном приказе Зотова опять наказали плетьми, добавив к его еще не зажившим ранам на спине новые, и отправили в канцелярию московского гарнизона для возвращения в гарнизонную школу [361] .

360

Там же. Д. 989. Л. 11.

361

См.: Там же. Д. 712.

И вот теперь, полтора года спустя, Сергей Зотов был пойман Каином на Красной площади и снова доставлен в Сыскной приказ. На допросе подросток признался: «…он, Сергей, той же школы со школьниками с салдацкими детьми Василием Крепким, Федором Зоворуем, Алексеем Адалимовым, Алексеем Михайловым, Никитой Филипповым, Ильей Соболущиковым, ходя ис той школы, мошенничал и по сей привод: в Успенском соборе, и в Чудове монастыре, и на Красной площади, и в рядах, и в крестныя хождении вынимали разного чина у людей ис карманов платки, и кошелки з денгами, и ножи, а во сколко поймов, за множеством сказать не упомнит, и оное краденое продавали на Красной площади прохожим людям, а кому имянно не знает. Они ж поймов з десять продавали краденная ж платки драгунской жене Анне Осиповой по прозванию Жирнихе заведомо» [362] . Дав эти признательные показания, юный преступник подробно рассказал о своем происхождении.

362

Там же. Л. 12.

Родился Сергей около 1730 года в Москве в семье солдата Астраханского полка Федора Иванова сына Зотова. Он рано остался круглым сиротой: сначала отец, а потом мать, Федора Яковлева дочь, «в разные времена померли». Малолетнего сироту взяли на воспитание ближайшие родственницы по матери — родная бабка Аксинья Ильина и тетка, солдатская жена Наталья Яковлева. Сначала они все вместе ютились у гренадера Максима Семенова сына Чиркова в Мещанской слободе, выполняя различную домашнюю работу, а затем перебрались за Яузские ворота в приход церкви Воскресения Христова в Гончарах, где сняли угол у солдата Ивана Мартынова сына. Жили они впроголодь, не было средств даже для покупки мальчику теплой зимней одежды. Около 1738 года бабка записала мальчика в Московскую гарнизонную школу.