Повстанцы
Шрифт:
А Пятрас словно отгадал ее мысли и чувства:
— Не бойся, Катрите, за бобыля выходить, не бойся горе мыкать. Год-другой, потом все пойдет по-иному. Добьюсь я доли посветлее. Разве у меня не крепкие руки, не привычны они соху прижимать, косой махать? Придет пора — и ружье сожму, и саблей взмахну. Но уж потом осядем на своей землице.
А Катре вдруг стала укорять его за новый спор со Скродским:
— Ой, Пятрас, зачем тебе опять лезть к пану на глаза, чтоб он тебя еще пуще возненавидел! Он о тебе забыл, а теперь сызнова начнет со свету сживать.
Но Пятрас отрезал:
— Вот
Они уже подошли к помещичьему саду и очутились на откосе, откуда расстилался широкий вид на ровные луга, заросшие кустарником, на плодородные холмы, кое-где желтевшие остатками яровых, и на пашни, посеревшие от ржаного жнивья, до самого леса, который виднелся вдалеке. К вечеру прояснилось. У самой земли пробились лучи заходящего солнца, и тени деревьев вытянулись далеко вперед. Напротив, у горизонта, на фоне мутного неба ярко обрисовывались озаренные багрянцем деревья усадеб Шиленай.
Пятрас с Катрите встали над обрывом и, успокоенные, вглядывались в эти дали. Пятрас опять стал расспрашивать о ее житье в поместье, об отношениях с паном, паненкой и дворовыми. Катре рассказала, что Скродский, видно, оставил ее в покое, часто хворает, с дочерью не ладит, и они подчас крепко спорят. Ежели бы не панна, то кучер Пранцишкус, садовник Григялис и стряпуха давно бы бросили Скродского.
— А Рубикис без работы, коли пан ему людей не дает пороть?
— Пороть уж не порет, но так и норовит всякого исподтишка куснуть. Что только пронюхает, сразу наушничает Пшемыцкому. Но и у него от страха поджилки трясутся. Больше всех Пранайтиса побаивается.
— И не зря, — подтвердил Пятрас. — Таких в первую голову на сухой сук!
Заходило солнце, разодранная туча все ярче шалела багрянцем. На земле сгущались тени.
— Когда же опять повидаемся, Петрялис, как будет с нашей свадьбой? — спрашивала Катрите, сжимая его руку. — И как отца склоним?
— Пора обо всем пораскинуть мозгами, Катрите. Оба будем думать. Может, и в самом деле попросим дочку Скродского перед отцом заступиться. А я — еще раз к Мацкявичюсу. Чего долго ждать, завтра же по дороге в Лидишкес заверну в Пабярже. Когда у дяди все будет готово, опять прикачу. И тогда поженимся, Катрите! — вскрикнул он, сияя, большими ладонями сжимая ее руку.
— А где нам свадьбу сыграть, двум беднякам? — затревожилась раскрасневшаяся Катрите.
Пятрас широко улыбнулся и пошутил:
— Какие же мы бедняки, Катрите! У многих ли такие руки, многие ли со мной на работе сравняются? Да и голова не из дурных… А ты сама! Видывал ли кто девушку милее? Разве я тебя променяю на все поместье Скродского, на богатства? Никогда, Катрите! А ты говоришь — мы бедняки!
Она еще больше зарумянилась от его ласковых слов. А он продолжал, сам себя подбадривая, даже глаза от радости сверкали:
— Говоришь, где свадебку сыграем? Найдется где, Катрите! Когда тебя приведу, не одна отцовская усадьба — вся деревня зашумит, земля загудит, как пустится в пляс сотня пар под суктинис
Тепло стало на сердце у Катрите. И в то же время — уже не в первый раз — почуяла девушка горький укор совести. А что же она сделала, чтобы помочь Пятрасу добиться их общего счастья? Пробовала ли сломить отцовское упрямство? Эти вопросы стали терзать Катре в тех пор, как она пошла на службу к Скродскому и почувствовала себя сильнее и смелее.
Теперь она видит: надо решиться. Выложит отцу все, что наболело. Покажет, что умеет и свое слово молвить.
Да, она это сделает. Но сегодня не надо чересчур сердце растравлять. Пятрас уже заметил ее затуманившееся лицо и озабоченно спросил:
— Что с тобой, Катрите? Чем недовольна? Или кто тебя обидел?
— Знаешь, Пятрас, злейший мой обидчик — отец родной, — ответила она так мрачно, что и Пятрас удивился. — Но больше молчать не буду! Скажу все, от чего у меня за эти годы сердце распухло.
Пятрас принялся ее успокаивать. Да, отец ее — кремень. Но разве он их разлучит, коли они сами решатся? Мать — за Катрите. Пусть только он, Пятрас, обзаведется своим углом, тогда и отца смягчат.
Катре отрадно было слушать Пятраса, но она решила: коли понадобится, не давать отцу спуску.
Долго они еще толковали, мечтали о будущем, а еще больше любовались друг другом.
С полей повеяло прохладой, зашуршали ветки явора, и несколько пожелтевших листьев упало на землю.
Словно проснувшись от волшебного сна, они спустились с косогора. Не выпуская руки Катрите, Пятрас довел ее до помещичьего двора и, попрощавшись, быстро зашагал в Шиленай, а она кинулась в комнату паненки.
Господа ужинали в столовой. Скродский был сердит. Нервно позвякивая ложкой, помешивал чай. Долил бы рому, но дочь не разрешает. И венгерское забрала из шкафчика. Говорит, вредно для сердца и нервов. Что она в этом понимает!
Дурное настроение угнетало и Юркевича. Хотя дело еще не закончено, не проиграно. Хлопы решили выждать, но среди них нет единомыслия. Он это время использует, перессорит их и поставит на своем.
Ядвига пытливо смотрит на отца и юриста. Она взволнована этим спором с крестьянами. Препираться с отцом, однако, не хочет, зная, что здесь он не уступит. Достаточно и того, что она уже многим людям помогла и доказала, что родная дочь Скродского в отношениях с крестьянами придерживается иных принципов.
С наступлением осенней непогоди здоровье Скродского заметно пошатнулось. По ночам мучала бессонница, по утрам ныли суставы, ломило кости. Кончились и те скромные удовольствия, которыми пан Скродский до тех пор скрашивал мрачное холостяцкое существование: лакомое блюдо, рюмка коньяку или старки, бокал венгерского или мозельского. А что уж и говорить о нежных усладах теплых летних ночей и долгих осенних вечеров! Все минуло безвозвратно!