Повязанный кровью
Шрифт:
Многие тут же повалились рядом и зашлись в кашле, выхаркивая кровавыми сгустками легкие. Оставшиеся на ногах неосознанно сбились в кучу и настороженно озирались по сторонам. И было от чего насторожиться: крики из зарешеченных окошек казарм не оставляли надежды на дружелюбный прием.
– Мясо!
– Готовьтесь сдохнуть!
– Свежее мясо!
– Молитесь, суки!
– Отдайте их нам! Нам!
– Мясо!
Я опустился на корточки рядом с шумно хрипевшим Шутником, который растянулся навзничь, и похлопал по земле, приглашая присоединиться к нам Арчи. Похоже, нравы здесь царят похлестче тюремных. Ну да от сплава
– Держимся вместе, – заявил Арчи, присаживаясь рядом. – Если что – бейте наповал.
– От барака не отмашемся, – глотнув ртом воздух, предостерег его я и проверил запрятанный в сапог смоляной шарик с капелькой «Ветра севера». То ли катышек был спрятан в очень уж удачном месте, то ли тюремщики просто приняли его за грязь, но из всех моих зашитых в одежду тайников обыск пережил только этот. Вот и приберегу его на самый крайний случай.
– От барака и не придется, – уверенно заявил поднявшийся с земли Шутник, который начал отряхивать куртку. – Я в таких местах год кантовался, пока родня не выкупила. Заводил там на всю толпу не больше десятка.
– Ты север с Норлингом не сравнивай, – предупредил его здоровяк. – Мы здесь чужаки, разве что Кейн за местного сойдет. Цепляться будут все кому не лень.
– Видно будет, рано пока заупокойную читать, – махнул рукой Габриель.
Неожиданно крики из окон бараков смолкли, и я, поднявшись на ноги, завертел головой по сторонам. Ага, вот оно что: в сопровождении двух капралов и лейтенанта из-за казармы вышел человек лет сорока в форме пехотного капитана, который молча оглядел растерянную толпу бывших заключенных. Тяжелый взгляд был у него, ох, тяжелый. Не сомневаюсь, что этот худощавый человек с сединой в волосах видел насквозь и харкающих кровью доходяг, и испуганно оглядывающихся по сторонам пойманных за браконьерство крестьян, и уже успевших сбиться в компании по пять-шесть человек бывших каторжан.
Да уж, крупная шишка к нам пожаловала. Вряд ли на весь форт найдется два пехотных капитана. К тому же о статусе человека больше говорит не золотое шитье мундира, а моментально отлипшие от стен и вытянувшиеся по струнке караульные. Да и мгновенно наступившее молчание в казармах тоже дорого стоит: значит, успели выдрессировать.
– Стройся! В шеренги по дюжине! Ровнее!
На этот раз команды капрала выполнялись куда расторопней, но сейчас и этого оказалось недостаточно: малейшие заминки карались ударами дубинок, зуботычинами латных рукавиц и тычками коротких копий. Но надо сказать, и выстроились мы гораздо быстрее. И куда ровнее.
Большинство заключенных, хоть ни черта и не понимали в армейских знаках различия, но безошибочно определили в седом важную птицу. Так что ни глупых вопросов, ни попыток потянуть время больше не было. Все шкурой чуяли, что сейчас любая оплошность может обойтись слишком дорого.
– Я капитан Торсон. – Седой сделал шаг вперед и оперся на изящную трость с позолоченным набалдашником. Мне удалось различить легкую хромоту, но уверен: при необходимости капитан может двигаться и стремительней, и изящней большинства приглядывавших за нами пехотинцев. – И это все, что вам надо обо мне знать. Важнее другое – отныне ваши никчемные жизни зависят только от меня и моих людей.
Капитан обвел строй тяжелым взглядом, и, думаю, стоявшим в первом ряду стоило немалых усилий, чтобы не отшатнуться назад. У меня
– Думаю, судьи и вербовщики призывали вас искупить грехи службой в доблестной армии великого герцога Альфреда Третьего? – после недолгой паузы продолжил Торсон. – Надеюсь, никто из вас не принял эту чушь всерьез? Или кто-нибудь всерьез рассчитывает искупить вину кровью? Забудьте! Текущая у вас в жилах моча никому не нужна. Как и ваши жизни. Все, что вы можете, – это сдохнуть во славу его светлости. Или просто сдохнуть. Лично для меня разницы никакой.
Седой медленно прошелся вдоль шеренги, но теперь его взгляд потерял былую пронзительность – капитан о чем-то задумался.
– И запомните: с этого дня для вас есть только два пути: выполнять приказы или станцевать с пеньковой веревкой. Любое неподчинение карается незамедлительно. За попытку дезертировать – виселица. За драки и воровство – батоги и яма. За неподчинение приказу – две дюжины плетей. Все ясно?
Не дождавшись ответа от подавленно молчавших новобранцев, Торсон повернулся к сопровождавшему его лейтенанту и, усмехнувшись, кивнул на неподвижно замерших осужденных:
– На первый раз сгодится и молчание. Но чем раньше вбить в это быдло устав, тем лучше. Займись.
Капитан Торсон развернулся и направился к воротам лагеря, на ходу постукивая тростью по голенищу сапога. Капралы, не отставая ни на шаг, зашагали следом, а оставшийся лейтенант, явно подражая командиру, медленно прошелся перед строем. Низкорослый и широкоплечий, он, в отличие от капитана, был одет не в пехотный мундир, а в длинную, подпоясанную широким ремнем кожаную куртку. И лишь золотом вышитые на левой стороне груди дубовые листья отличали его от рядовых пехотинцев.
– Стивенсон! – Приняв какое-то решение, лейтенант щелкнул пальцами.
– Слушаю, господин. – Похожий на пугало долговязый капрал моментально оказался рядом и, перестав сутулиться, замер, ожидая распоряжений.
– Дюжину в первую казарму, полторы в третью, остальных в четвертую.
– Слушаюсь!
– Завтра на рассвете выгонишь их в поле. И пришли за мной, когда все доходяги отсеются.
– Будет исполнено!
Потеряв к нам всякий интерес, лейтенант подозвал к себе одного из караульных, а капрал, не теряя ни мгновения, тут же приказал рядовым распределить нас по казармам. Те недолго думая ударами дубинок разделили новобранцев на три группы, и мне, Арчи и Шутнику даже не пришлось прикладывать каких-либо усилий, чтобы остаться вместе. Капрал пересчитал всех по головам, перегнал несколько человек из одной группы в другую и, для порядка устроив разгильдяям-караульным разнос, приказал развести нас по баракам.
И, как назло, именно нашей группе выпало под ударами дубинок срывавших злость пехотинцев бежать в самую дальнюю – четвертую – казарму. Дежурившие у ее запертых дверей трое рядовых в который уже за сегодня раз нас пересчитали, дождались, пока жующий смолу янтарного кедра писец оформит соответствующую запись в журнале регистрации, и только после этого разрешили загнать всех внутрь.
Облизывая рассеченную скользящим ударом латной рукавицы губу, я поморгал, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, и придержал за руку уже направившегося занимать свободные нары Шутника. Один момент сразу же резанул мне глаза, и, прежде чем принимать какие-либо решения, следовало кое-что уточнить.