Пойди туда, не знаю куда. Книга 4. Сват Наум
Шрифт:
– То есть стрелецкое?
– Ну, пока мы его в похоронную ватагу берем. Застава наша, вы знаете, на шуйской дороге стоит. А в Шуе моровая язва была. Но, говорят, в октябре, ушла. Наша задача – не пустить язву в Суздаль и дальше в Москву.
– И что, уже добралась до заставы?
– Похоже, добралась. Дальше не прошла. Мы всех проезжих в пяту разворачиваем. Они в ближние деревни едут. Вот, пришла весть, ближняя к нам деревня вся вымерла… Хоронить надо…
– Так это, господин десятник, дело опасное! Этак вы нам брата уморите! А что нам с этого?
К
– А что вы хотите?
– А скажите, господин десятник, если он в похоронной ватаге, у него все права стрелецкие будут?
– Какие права?
– А вот право иметь торговое место на посаде в Суздали?
– Ну, это вы не ко мне. Это вам к голове нашему надо.
– А где он?
– Так вы же стрелецкую слободку под Суздалем знаете? Вот там и найдете. Спросите, вам покажут. Но думаю, в этом вам отказу не будет.
– А вот хотим мы из тяглых крестьян в купеческое сословие записаться, в этом нам помощь возможна?
– А ты умен! Ну, это не знаю… Хотя, если ваш братишка хорошо себя проявит, тут все может быть. Голова наш из боярских детей, он чуть не у боярина Морозова служил. Скажите вашему братишке, чтобы служил гораздо, если голова поспособствует, все возможно, глядишь, и станешь однажды гостем!
Братья развернулись к дураку и дружно показали ему здоровенные костлявые кулачищи:
– Слышь, дурак, служи гораздо!
– А я чё, – заулыбался в ответ дурак, – служить я могу! Пусть только красную шапку и синий кафтан дадут!
– Ты нас понял! Служи гораздо, а то все бока обломаем. Раз уж ты наших баб без помощи оставил, так хоть семье помоги подняться!
Гулящие вокруг дурака захохотали. Но он поднялся в телеге, снял шапку и поклонился братьям в пояс:
– Благословите, братцы, порадеть за семью и род наш! А я вас не подведу!
Браться перекрестили его и дружно прогудели:
– Благословляем!
А затем сняли шапки и поклонились сначала брату, потому десятнику, а потом миру, толпящемуся вокруг.
Десятник переглянулся со вторым стрельцом, дернул уважительно бровью и махнул рукой в перчатке:
– Трогай!
Имя
Народец в похоронную ватагу подобрался хороший, веселый и простой – всех простых парней, всех деревенских дурней собрали. Зубов, правда, почти у всех, кроме дурака, не хватало. У некоторых не доставало и ушей, и пальцев. Зато поесть любили все, собственно, за еду и продались. И как только братья дурака пропустили их поезд, дружно загалдели о том, скоро ли их покормят.
Десятник ответил, что сначала всех запишут и определят на постой, а потом сами себе и сварите, чем вызвал гул недовольства у всей гулящей братии. Дураку стало жалко приятелей,
– Ешьте, братцы!
Узелок тут же был развязан и поделен на всех. Дураку тоже выделили честную долю от краюхи хлеба. Дураку почему-то последний день есть совсем не хотелось, хотя раньше, как он помнил, поесть он был не дурак… Он спрятал краюху за пазуху и уставился в небо. На улице было морозно, но ему почему-то не было холодно, и он радовался жизни…
Застава была устроена в брошенной деревеньке, стоящей прямо на дороге. Саму дорогу перегородили полосатым бревном и соорудили возле него будку, где сидел часовой. Возле будки по обе стороны дороги горели костры, чтобы не пропустить чуму.
Стрельцы стояли в паре крайних изб, из которых жильцы ушли, как только началось поветрие. Одну из них получше занимал десятник.
На заставе ватагу приняли стрельцы, велели с телеги не сходить, по избам не лазать, когда позовут, по одному заходить в избу десятника, шапку снимать, говорить, как зовут. Выходили из избы с черными балахонами в руках, которые тут же и надевали поверх сермяков и тулупчиков. Балахон на стрелецкий кафтан похож совсем не был, зато ватага сразу стала глядеться единообразно, как полагается в настоящем войске.
Когда дошла очередь до дурака, он зашел в избу, снял шапку и встал перед столом, за которым сидели десятник, поп и писарь. Из всех изб эта была единственная со слюдяными окнами. Но внутри все равно было темно, и потому на столе стояли подсвечники с сальными свечами. Но свечи не жгли, жгли лучины в воткнутых в стены светцах.
Завидев попа, дурак перекрестился на попа вместо иконы и поклонился писарю. Поп кивнул и перекрестил его со вздохом – что с дурачины взять?!
– Как зовут? – спросил писарь, облизал перо и макнул в медную чернильницу с единорогом на боку и маленькими колечками, чтобы привязывать к поясу.
– Дураком!
Поп опять вздохнул, писарь поморщился:
– Дураками всех зовут! Имя какое?
– Так и имя, поди, такое же!
– Тебе, что, имя при рождении не нарекли? – поднял писарь на него удивленные глаза и переглянулся с попом.
Дурак понял, что речь идет о чем-то, что даже дураку полагалось знать, и постарался понять эту странность. Действительно, у старшего брата было имя, у среднего тоже было. И у жен ихних были имена. А вот было ли у него?.. Сколько ни силился, на ум ничего не приходило…
– Так дурак и дурак… – пробормотал он. – Сколько себя помню…
– А ты помнишь себя? – спросил поп, и дурак впал в еще большее недоумение, потому что не мог понять, что значит – помнить себя…
Не дождавшись ответа, писарь с попом вопросительно уставились на десятника. Тот даже растерялся:
– Так кто же мог знать, что он имени не помнит!
– А тебе бумага почто дана была, как не записать сразу имя, из какой деревни, какого звания?
– Да не в стрельцы же прибирали! В похоронных! А, вспомнил, братья, кажись, его Федотом звали!