Пойте им тихо
Шрифт:
— Это ведь нужно. Это ведь необходимо. Разве ты сам не понимаешь… — не умолкал я.
Мы отвезли его в больницу. Мы вернулись и долго-долго пили чай. И не легли вместе в постель, даже близко не было. Я ушел к себе. Аля легла спать и тихо вздыхала. И как бы в ответ вздыхал я, была прекрасная слышимость. И теплая летняя ночь.
Дальше так. Посреди лета наступило вдруг сильное и неожиданное похолодание. И, стало быть, мои дети — два и четыре года — могли простыть и заболеть. Нужно
В рассказе это было наислабейшее место. На нескольких страницах читателю внушалось, какая я важная птица и как тяжело придется моим сослуживцам и всей организации в целом, если я покину их на два дня. Я внушал это при помощи напряженных разговоров по телефону с крупным начальством. Я бранился. Начальство, разумеется, бранилось тоже — дело, кажется, доходило до министра. И весь белый свет не знал, что же теперь будет.
— Как же быть? — терзался я, расхаживая по комнате взад-вперед.
Аля прислушивалась через стенку к моим шагам и тоже терзалась.
Но вот ко мне приехали. С работы. Они приехали на машине защитного цвета — в этом был намек на солидную организацию, возможно связанную заказами с неким военным полигоном. Мелочь, а какой придавала вес.
Приехавшие руководители обошлись со мной круто — они не отпустили меня даже на один день.
Разговор был закончен. И вот тут вошла Аля.
— Ты работай, — сказала скромно и тихо она, — работай, а я отвезу курточки и свитера твоим детям.
Я забормотал:
— Спасибо, большое спасибо, Аля.
— Ну вот видите. Оказывается, нет безвыходных положений, — сказал представитель организации. И рассмеялся.
Он был абсолютно лыс. И очень добродушен.
— Не мог же я просить соседку…
— Ну-ну, батенька. — И он опять рассмеялся.
Вечером мы собирали моим детям куртки и свитера.
Я начал было укладывать добро в чемодан, но старый чемодан расползался и рассыпался.
— У меня есть рюкзак — Витин, — сказала Аля.
И вот она уехала.
Я остался один — была ночь. За стеной Али теперь не слышалось ни звука. Тишина… Тут рассказ делал подготовленное движение вширь. Рассказ намекал, что у каждого из нас так или иначе была своя Аля, и, разумеется, «Аля» — это хорошо, это благодатно, однако парадокс жизни состоит в том, что, когда «Аля» исчезает, ты начинаешь слышать через те же стенки и стены гораздо больше. Ты слышишь, как певуче, как ласково причитает в ночи безумная старуха. Как плачет ребенок. Как у мужа отнимают зарплату. Как клянут весь белый свет, пропади он пропадом. И так далее. Ты слышишь то, чего не слышал раньше.
Рассказ мог быть очень любопытен, если бы эта условность работала в нем до самого конца и на полную мощь. Если бы за счет все той же тонкости стен каждый каждого слышал. Иногда это были бы отдельные голоса — перекличка. Или вдруг, как дождь по листве,
Отчасти это в рассказе было. Потому что был, к примеру, такой вот ночной разговор.
— Привет, — сказал мне Петр Сергеевич, жилец из самого крайнего подъезда. — Я с рыбалки вернулся…
— А я так и не съездил.
— Жаль. Хотелось бы порыбачить с тобой на пару. Как ни верти, а спиннингист спиннингисту брат родной.
— Хорошо поймали?
— Есть кое-что.
Была все та же ночь, тихая, и мы разговаривали с Петром Сергеевичем через десятки стен. Я лежал у себя в постели, Аля уехала. А он только что прибыл с рыбалки и там, на другом конце многоподъездного дома, чистил щук.
Ночных голосов было мало, и мы легко различали друг друга. Как в эфире.
— Петр Сергеевич, — спросил я, — вы ведь в четыреста тридцать четвертой квартире?
— Что ты! В четыреста тридцать седьмой.
— Ну все равно. Дело в том, что неподалеку от вас на пятом вроде бы этаже среди ночи плачет какой-то ребенок.
— Ребенок?
— Лет десяти. И так жалобно.
— Не слышал…
— А я слышал. Вчера. И позавчера.
— Зайду — спрошу. — И он вдруг засмеялся: — А ты случайно не один в квартире?
— Один.
— То-то. Это тебе, должно быть, мерещится.
— Мне?
— Ну ясно. Ты, брат, димедролу на ночь попей. Завораживающая штука.
Тут в разговор вмешался какой-то старичок с первого этажа. Он привычно не спал. Он извинился, вздохнул и сказал, что димедрол здорово разрушает сердце. И в дополнение высыпал на нас всяческие пугающие медицинские познания.
А в конце опять сказал:
— Извините.
Мы молчали.
— Этот чудак всегда встревает, — заметил Петр Сергеевич. — Возьму-ка я нож поострее. — И тут же послышался скрежет лезвия по чешуе.
Он спросил:
— Как соседка? Как твоя Аля?
— Уехала.
— Не спал с ней?
— Что вы!
— А что тут такого? Я же слышал перед отъездом на рыбалку — у вас как раз к этому шло.
Я промолчал. Было тихо. Стало клонить в сон. Я зевнул и еще зевнул.
— Отношения отношениями, а любовь любовью, — сказал Петр Сергеевич.
И добавил:
— Все кончается этим.
Он бросил очищенную щуку в таз, и вода звучно плеснула.
На том, что где-то в дальней квартире ночью плачет ребенок, мог быть затеян отдельный рассказ. Аля, и ее отъезд, и неожиданное одиночество, и ночь — колорита ради все оставалось бы как есть. Но главное в рассказе уже не любовь и не Аля, а этот необычный плач в три-четыре часа ночи среди разрозненных сонных голосов и звуков.