Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
Первым заговорил княжич Михаил. Твердо. Как испытанный жизнью муж:
– Отец! За себя и за Владимира скажу: не сомневайся, не посрамим мы своего рода!
– Не посрамим!
– горячо поддержал старшего брата княжич Владимир.
– Клянемся!
– Спасибо, сыны мои. Коль Бог судил нам лютую смерть, примем ее с честью, достойной нашего славного рода.
В пыточную князей повели затемно. Боялся Овчина-Телепнев лишнего глаза. И узкие переходы в пыточной башне, зловеще мрачные в тусклом свете, и гулко метавшееся меж замшелых стен эхо от шагов, и сам этот долгий и ужасающий
Бурые пятна от крови виднелись и на льняных красных косоворотках двух бугаев, которые встретили Воротынских изучающим взглядом, прикидывая, должно быть, много ли с ними придется возиться, чтобы заставить выложить нужное князю Овчине-Телепневу.
Овчину, который предупредил палачей-истязателей, что сам станет вести допрос, ждали долго. Подьячий дважды успел заострить все перья тонким ножом. Истязатели, устав от долгого стояния, расселись на окровавленных лавках и принялись медленно, с великой тщательностью, засучивать рукава.
Недюжинная сила почувствовалась в оголенных по локти руках. Жутко стало юным князьям от вида железной твердости рук, густо обросших короткими и жесткими волосами, более похожими на щетину старого хряка. Князь Иван сразу же заметил смену настроения у сыновей и спросил:
– Не забыли ли о клятве?
Сыновья не успели и рта открыть, как на них гаркнул один из палачей:
– Молчать! Зубы повышибаем! Языки откусим!
И оба палача даже привстали с лавки, готовые исполнить угрозу, если узники не подчинятся.
Снова наступило долгое молчание, но вот, наконец, в пыточной появился Овчина. Во всей красе. На нем малинового бархата кафтан, шитый жемчугом и алмазами. На ногах сафьяновые сапожки, тоже малиновые и тоже все в жемчугах и алмазах. На пухлых пальцах - массивные перстни, а на голове высоченная горлатная шапка куньего меха, отороченная чернобуркой. Гордо подступил он к Ивану Воротынскому:
– Трона захотел?!
– Хотел и хочу честно служить трону и отечеству.
– Стало быть, против меня ковы?!
– Мое дело удельное. Воеводить на украинах российских.
– Не юли! Сейчас заговоришь иначе!
Овчина-Телепнев кивнул палачам, и те стервятниками накинулись на Михаила и Владимира, в один миг оголив их юные торсы до пояса. Затем, повалив на лавки, прикрутили к ним сыромятными ремнями, которые с железной жестокостью врезались в тела.
–
– С ухмылкой спросил Овчина-Телепнев Воротынского.
– Условие такое: либо ты признаешься в крамоле, либо кожа на твоих сыновьях разлохматится.
– Я не замешан в крамоле.
– Давай!
– велел Овчина-Телепнев палачам.
– Давай!
Раз велено, стало быть, нужно исполнять. Со всем старанием. Тем более что за старание получишь хорошие деньги. Да и полное господство над перворядными князьями тешит самолюбие, будоражит душу.
Палачи истязали юных князей, злобясь на их упорное молчание. Даже стонов не издали упрямцы! Кресты на ягодицах выжигать принялись, но и тут толку никакого. Они терпят, отец же их твердит одно и то же:
– Не затевал крамолы. С князем Иваном Бельским никакого тайного сговора не вел.
– Врешь, князь Иван! Лжешь!
– заорал, выйдя из себя, Овчина-Телепнев.
Побагровел Иван Воротынский и, едва сдерживая гнев, спокойно, но твердо проговорил:
– Ты, Овчина, делай свое паскудное дело, коли тебе велено, но чести моей не задевай. Не тебе говорить о чести. Да и родового права у тебя на это нет. Кто ты? Выскочка. Ухватившийся за бабий подол.
– Замолчи!
– взвизгнул Овчина-Телепнев и принялся стегать Ивана Воротынского по щекам.
– Замолчи!
Такого позора не выдержало сердце благородного князя. Он готов был к самой страшной пытке, но пощечины - как презренному слуге - это сверх его сил. Сердце захлебнулось, и князь повалился на бугристый от спекшейся крови пол.
Не ожидал Овчина-Телепнев подобного исхода: не поблагодарит Елена за смерть ближнего слуги покойного Василия Ивановича, но не терять же лица перед палачами и подьячим.
– Хватит на сегодня!
– сказал он палачам и такой же горделивой походкой, какой вошел, покинул пыточную.
Михаил и Владимир, отвязанные от лавок, кинулись к отцу. Тот успел лишь их благословить:
– Не мстите за меня. Служите России честно. Андрея Старицкого о смерти князя Воротынского известил Иван Шуйский незамедлительно, произнес иезуитски:
– Замучен в пыточной безвинный князь. Предвижу, грядет страшное. Похоже, я, не подумавши как следует, поехал к тебе в Старицу с ласковым словом коварной Елены. Теперь вот сомневаюсь, верно ли поступил. Не втянут ли я ненароком в нечестную игру, затеянную царицей и ее любовником? Будь, князь Андрей, осторожен. Похоже, близок конец Михаилу Глинскому. А его место, почти уверен я, достанется тебе.
«Верить или нет Ивану Шуйскому? Вроде бы искренни его предупреждения. Домысливает, возможно?
– спрашивал сам себя князь.
– А если знает наверняка? У Шуйских связи отменные». Поделился он своими мыслями с Ефросинией - княгиня в смятении. Вроде бы Елена всей душой тянется к дружбе, но она, что ни говори, - латынянка. От нее все что угодно можно ожидать.
– Вот что, - решительно заявила Ефросиния.
– Увезу я сына из Кремля, найдя нужное слово, чтобы Елена ничего не заподозрила. Ты же пока здесь оставайся. Чуть что, сразу на коня. Без нас прытко ускачешь. А там - что Бог даст.