Пожар на Хайгейт-райз
Шрифт:
Кое-кому в столовой явно стало неуютно, и они задвигались, перемещая вес тела с одной ноги на другую; заскрипел китовый ус корсажей, зашуршала тафта, скрипнули чьи-то подметки, кто-то шумно выдохнул.
– Викарий говорил о нем в церкви, – продолжал Шоу, чуть повысив голос. – Он восхвалял его добродетели, его положительные нравственные качества или, возможно, более точным будет сказать, что он зачитывал обычный список добродетелей, который положено приписывать покойным. И при этом никто не возражал, не говорил: «Ну, конечно, это не так, он таким совсем не был». – Он чуть выше поднял свой бокал. – А вот я так говорю! И предлагаю выпить за память человека,
– Нет, вообще-то… – начал было Клитридж, резко побледнев и явно намереваясь выступить вперед и прервать говорящего чисто физическим образом или хотя бы высказать какой-то протест, какие-то возражения в надежде, что Шоу не станет продолжать в том же духе, что его порядочность и хороший вкус все же возобладают. – Я хочу сказать… вам не кажется?..
– Нет, не кажется! – резко бросил доктор. – Ненавижу все эти благочестивые причитания о том, что это был столп общества, богобоязненный христианин, который всех нас возлюбил. Неужели у вас в душе не осталось ни капли честности? Как вы можете утверждать здесь, что все вы любили Эймоса Линдси? Вздор!
В ответ раздался всеобщий придушенный вздох крайнего удивления, и Клитридж в отчаянии оглянулся, словно надеялся, что ему на помощь может прийти некое чудесное явление.
– Куинтон Паскоу его просто боялся, он был в ужасе от его публикаций. Он страстно желал напустить на него цензуру – и напустил бы, если бы мог это проделать.
Послышались шорохи и перешептывание, все обернулись в сторону Паскоу, который сделался ярко-розовым. Но прежде чем он успел произнести хоть слово протеста, Шоу продолжил свою речь.
– Тетя Селеста и тетя Анжелина всегда ненавидели все, за что он боролся. Они пребывали – да и сейчас пребывают – в убеждении, что его фабианские идеи противоречат христианским воззрениям, и если допустить, чтобы они свободно распространялись в обществе, это приведет к разрушению всего, что считается цивилизацией и является благом для человечества – или, по крайней мере, для того класса, к которому мы принадлежим. А это для них самое главное, самое важное, потому что это все, что они вообще знают. Это все, что их восхваляемый в качестве почти святого отец позволил им узнать.
– Вы пьяны! – яростным шепотом выкрикнула Селеста, что было услышано всеми по всей столовой.
– Напротив, я совершенно трезв, – ответил Шоу, посмотрев на бокал в своей руке. – На меня не подействовало даже самое лучшее бургундское покойного Теофилиуса – потому что я его не так уж много выпил. А что касается его великолепного портвейна, то я к нему пока что вообще не прикасался. Самое малое из всего того, чем я обязан бедному Эймосу, это способность собрать вместе все свои мысли, когда я говорю о нем, хотя, Бог свидетель, у меня имеется немало поводов напиться пьяным. Меня лишили жены, лучшего друга и своего дома. И даже полиция, которая прилагает все усилия, кажется, до сих пор не имеет ни малейшего понятия, кто это сделал.
– Крайне недостойная речь, – очень тихо произнесла Пруденс, но ее все же услышали по крайней мере человек десять.
– Вы хотели говорить о мистере Линдси, – напомнил доктору Олифант.
Шоу взял себя в руки, опустил бокал и поставил его на стол.
– Да, спасибо, что напомнили. Сейчас не время и не место поминать о моих утратах. Мы собрались, чтобы почтить память Эймоса, воздать ему по справедливости, сказать, каким
– О мертвых не следует говорить плохо, Стивен, – заметила Анжелина, прокашлявшись. – Это совершенно не по-христиански и вообще не нужно. Я с уверенностью могу сказать, что мы все любили мистера Линдси, питали к нему самые лучшие чувства.
– Ничего подобного, – возразил ей Шоу. – Вам известно, что он был женат на африканке? Черной, как туз пик, – и прекрасной, как летняя ночь? И у них были дети – но они все остались в Африке.
– Нет, неправда, Стивен… это совершенно невозможно! – Селеста сделала шаг вперед и твердой рукой взяла его за локоть. – Его нет с нами, он не может и слова сказать в свою защиту…
Шоу стряхнул ее руку и резко оттолкнул ее.
– Черт побери, ему не нужны слова защиты! – выкрикнул он. – Женитьба на африканке – это никакой не грех! У него были грехи, полным-полно… – Он экспрессивно взмахнул руками. – В молодости он вел себя буйно, слишком много пил, дурачил дураков, особенно богатых; он любил женщин, которые, совершенно несомненно, ему не принадлежали. – Его лицо скривилось, голос упал. – Но он знал, что такое сочувствие и сострадание, особенно после того, как сам испытал настоящую боль. И он никогда не был ни лжецом, ни изувером! – Доктор оглядел всех собравшихся. – Он никогда не распространял сплетни и умел хранить тайну – до самой могилы. Он никогда не был претенциозен и за версту видел ханжу, он ненавидел ханжество во всех его формах и проявлениях.
– Мне все же кажется… – начал Клитридж, взмахнув руками, словно пытался отвлечь от Шоу внимание присутствующих. – Нет, правда, я…
– Вы можете разглагольствовать по поводу кого угодно другого, если вам это так нравится. – Голос Шоу снова зазвучал очень громко. – Но Эймос был моим другом, и я буду говорить о том, каким он был в действительности. Мне осточертело слышать банальности, пошлости и всякую ложь, осточертело и надоело до тошноты! Вы, даже говоря о бедной Клем, не сумели найти ни одного искреннего и правдивого слова! Вы вывалили на нас кучу благочестивого вздора, который вообще ничего не значит, и ничего не сказали о том, какой она была на самом деле. Вы пытались представить ее тихой и послушной, невежественной бедной женщиной, которая всю жизнь кому-то повиновалась, присматривала и ухаживала за мной и занималась бессмысленными делишками, обхаживая бедняков в нашем приходе. Вы представили ее бесцветной, малодушной, лишенной духовности и тупоумной. А она такой отнюдь не была! – Шоу уже разъярился, его прямо-таки разрывало от горестных переживаний, лицо покраснело, глаза горели, он дрожал всем телом. Даже Селеста не смела его больше перебивать. – Все это не имеет с Клем ничего общего! У нее было больше мужества, чем у вас у всех, вместе взятых! И больше честности!
Питт с трудом отвлекся от доктора и огляделся по сторонам, наблюдая за лицами остальных собравшихся. Не видно ли у кого-то признаков страха перед тем, что Шоу может сказать далее? На лице Анжелины было заметно беспокойство, на лице Селесты – отвращение, но страха, ужаса не было, а он должен был как-то проявиться, если бы они знали о результатах расследований Клеменси.
Видимое в профиль лицо Пруденс тоже ничего такого не выражало, да и лицо Джозайи, почти скрытое за нею, – тоже, разве что напряженность и презрительное недовольство.