Пожиратель
Шрифт:
Все считали его хорошим мальчиком. Вероятно, он таким и был, но иногда в нем перевешивал страх не оправдать ожиданий. Иногда он горел желанием сломать нормы и выяснить, что в них такого ценного и хрупкого, чего нельзя ломать.
Франческо хотел понять, какой он. А если бы он понял и не понравился себе? И главное, если бы он не понравился другим? Или нет, если бы он разонравился другим? Или еще точнее: если бы другим нравилось только представление о нем, а не он сам? От этой мысли ему становилось плохо. А если бы он выяснил, что похож на Филиппо? Конечно, он не походил на Луку. И если не был похож на Филиппо, так только потому, что они выросли в разных семьях, но вдруг души их
Проблема решалась просто: у Франческо иногда возникали жестокие мысли.
Он никогда не рассказывал родителям об их с Филиппо и Лукой хулиганских выходках, никогда не делился своими самыми тревожными мыслями. А особенно одной: вчера он не заступился за Пьетро. Самооправданием послужило то, что он твердо знал: Филиппо остановится, насилие не выльется ни во что другое. Оправдываясь, Франческо клялся себе, что в душе не одобрял поступок Филиппо, что даже презирал Филиппо, осуждал его. Но он ведь и Луку не остановил. И сейчас, в свете новых событий, внутри Франческо росла неудобная и смущающая его мысль — мысль, практически неуправляемая. Она шептала Франческо на ухо, что тот поступил (и не поступил) именно так, как хотел: сам он никогда никого бы не тронул, поэтому ужасно любопытно было посмотреть, как кто-то другой сделает то, что он лично не одобрял. Он испытывал на других свои потаенные мысли — пытался понять самого себя, не замарав рук.
Если бы он мог ясно выразить свою тревогу, родители заверили бы его, что некоторые импульсы присущи человеку. Каждому человеку. И разница состоит не в мыслях, а в их выборе. Но Франческо в свои двенадцать лет ограничился только фактами. И грустным голосом рассказал им все, проглатывая слова. Опустил лишь одну небольшую деталь: выступление Луки.
Отец слушал его со строгим лицом, вникая больше в то, что крылось за его словами, чем в их смысл. Именно поэтому, после того как сын признался в случившемся, он понял, что Франческо в состоянии отличить добро от зла. И сказал, что, когда придет полиция и будет задавать вопросы (а она точно придет), Франческо следует рассказать им то же самое, что рассказал ему.
— Но…
— Ты так и сделаешь, не спорь, наверняка синьору Монти зададут вопросы, и тогда ты будешь отвечать за себя.
Тема закрыта. Непонимание, унижение, наказание — вот три давних неразлучных друга.
Пока Франческо вспоминал известный закон физики, по которому сила действия равна силе противодействия, раздался звонок. Отец встал со стула и взял трубку старого телефона «Grillo». Телефон был бордового цвета, его единственным недостатком… или достоинством (смотря каких взглядов придерживаться в споре о пользе прогресса) являлось отсутствие кнопок быстрого набора, вместо них стоял диск, и его надо было крутить, как в старые добрые времена.
Звонил Лука. Отец почувствовал себя обязанным вежливо поздороваться и затем расставить так называемые точки над i. Он отметил, как ужасно все, что произошло, и подчеркнул, что сегодня Франческо не выйдет и Лука тоже не должен. После того, что случилось с Филиппо, и после того, что они сделали с бедным сыном синьоров Монти. Сказал, что их поведение было невежественным. Именно так и сказал — невежественным.
Франческо взглянул на отца со смешанным чувством жалости и разочарования. Впервые он смотрел на него так. Он ощутил себя более свободным (чтобы не говорить — более одиноким, незащищенным и обиженным). Забрал трубку у отца:
— Лука?
— Привет.
— Чего тебе, Лука?
— Хотел встретиться с тобой, но твой отец сказал, что… Какого хрена ты ему все рассказал? Мне надо встретиться с тобой!
В это время отец взял тарелку с яйцами
— Сейчас об этом и речи быть не может, мои весь день дома. Приходи вечером, влезешь ко мне через окно.
— Нет… вечером нет.
— …
— Ну, Франческо, после того, что случилось, я с места не сдвинусь.
— Тогда я приду.
— Можем и завтра встретиться.
— Ты меня слышал, нет? После ужина, где-то около половины одиннадцатого, я — у тебя, подожди меня хотя бы у подъезда. Если меня увидят твои, я в дерьме.
Отец вернулся с кухни, и Франческо положил трубку, даже не попрощавшись с другом. Потому что он не считал его своим другом. И уж точно не был с ним на равных. С Филиппо — да, но Филиппо теперь нет. Вот что действительно жгло его. Филиппо был ему как брат: опытнее, сильнее, ранимее. Теперь Филиппо нет. Франческо почувствовал, как мурашки поползли вверх по спине и схватили его за загривок. Он подумал отдаленно и как-то вскользь, не занять ли его место? В память о нем. Франческо был убежден: что бы он ни сделал, Филиппо никогда бы его не осудил. В отличие от всего остального мира и в отличие от того, как вчера поступил с ним сам Франческо.
16 апреля 2006 года, 17.00
Нормальный сбой
— Пьетро, уверена, ты сможешь говорить, надо только сконцентрироваться и ровно дышать.
По другую сторону стола Пьетро раскачивался взад-вперед, взгляд прикован к углу потолка. Одна и та же картина на протяжении двадцати минут.
— Ладно, Пьетро. Сегодня сделаем исключение.
«Если об этом узнают в центре, меня выгонят с работы», — подумала Алиса. Она встала со стула и включила компьютер:
— Постарайся держать голову прямо, тебе лучше будет видно, что ты пишешь.
Если бы Пьетро мог описать свои чувства, он рассказал бы ей, почему ему требуется не меньше пятнадцати минут, чтобы устроиться на стуле правильно. Не потому, что он забыл, как надо, или не понимал разницы, а из-за смущения и безудержной радости: наконец-то он сможет выразить себя! Как если бы Алиса бросила ему ключ в клетку, в которой он родился. Двумя годами раньше, в те часы, которые они посвящали «облегченной коммуникации», Пьетро забывал, что он «отсталый», или, как говорили другие, аутист. Но он-то чувствовал себя «отсталым», еще как! Кроме того, ему не повезло родиться глупым. Он не просто находился в клетке, но еще и осознавал это. Тем не менее кто-то неожиданно решил, что «облегченная коммуникация» больше не годится. По мнению этого «кого-то», Пьетро был не отсталым, а именно аутистом. Более того, не обычным аутистом, а с синдромом Аспергера. Из умных, с вербальным интеллектом. К тому же этот пренеприятнейший «кто-то» решил, что для Пьетро настало время быть самостоятельным, хотя бы в общении. Алиса согласилась. И Пьетро вместе с ними, вопреки своей воле. Потому что он не хотел больше чувствовать себя «отсталым» и потому что больше всего на свете хотел назвать засранцами всех тех засранцев, которые своими издевательствами выводили его из себя. Он больше всего на свете хотел назвать их засранцами, а не размахивать руками и мычать, как дурак.
И все-таки сегодня Алиса снова решила временно воспользоваться инструментом, который наука сначала расхвалила, потом растоптала, а именно — «облегченной коммуникацией». Потому что сегодня был особенный день, исключение. Пьетро травмирован, и эта травма закрыла ему рот на замок, растрясла желудок и взбила мозги. Когда такое случалось, вопросы походили на «молочный коктейль» пустых и оглушительных слов. Пугали его, замуровывали в своем стеклянном мире.
— Молодец, молодчина, Пьетро! Вот так-то будет лучше, правда?