Пожирательница гениев
Шрифт:
Когда осенью Малларме оставался в одиночестве, то почти каждый день приходил к нам обедать, как правило, в сабо, которые снимал при входе, чтобы показать прекрасные черные носки. Только руки выглядывали из-под длинного, до полу плаща. В одной он держал фонарик, в другой — бутылку превосходного красного вина. За столом он избегал литературных разговоров и выдумывал прекрасные истории, так как любил видеть меня смеющейся. «Ха! Ха! Ха! Как она мила!» — говорил он тогда, сам трясясь от смеха.
Чтобы отблагодарить его за волшебные сказки, я играла для него. Никогда у меня не было такой замечательной аудитории. Он умел слушать как никто.
Нашей общей любовью были Бетховен и Шуберт… Слушая их, Малларме закуривал трубку и замирал. Виделись ли ему в эти мгновения его «бедные возлюбленные»:
«Вчера я нашел мою трубку <…> с моей странствующей возлюбленной в дорожном костюме: в длинном платье, бредущей по покрытым пылью дорогам, в пальто на ее холодных плечах, в одной из шляпок без перьев и почти без лент, искромсанных морским ветром, которые богатые дамы выбрасывают и которые бедные возлюбленные отделывают заново, чтобы носить еще много лет. На ее шее страшный платок, которым машут, говоря «прощай навсегда»» [84] .
84
«Трубка» (отрывок
Чувство, что меня так хорошо слушают, придавало моей игре особенную эмоциональность. В то время как музыкальная фраза рождалась, начинала дышать, принимать форму, утверждаться в той тишине, особенность которой придавало присутствие Малларме, возникала такая хрупкая и одновременно тесная внутренняя связь, соединяющая нас, что, играя, я непроизвольно шептала строки его стихов.
Слова, высеченные на тысяче драгоценных камней, чьи грани так меня обольщали и ослепляли, что на глазах выступали слезы. Обессилев, я чувствовала, как звуки угасают и умирают под моими пальцами.
Дом в Вальвене стал слишком тесен для «лакировщиков» — как называл Валлоттон моих друзей-художников. Так как мне было неприятно, когда они уходили, а им хотелось остаться, приходилось их устраивать у нас в доме. И мы с Таде стали искать большой дом на берегу реки и недалеко от Парижа. Во время одной из автомобильных прогулок мы нашли в Вилльнёве на берегу Ионны прелестный дом, который служил когда-то почтовой станцией. Я быстро там обосновалась. Меня печалило лишь то, что не было рядом Малларме. Каждый раз к Новому году он присылал мне превосходную гусиную печенку, сопровождаемую четверостишием. Гусиная печенка съедена, а четверостишия исчезли… Осталось одно-единственное, на веере, и оно меня никогда не покинет.
Я не испытываю ни малейших угрызений совести от того, что столько прекрасных стихов потеряно, что дюжины рисунков Тулуз-Лотрека, сделанных на меню, выброшены вместе с остатками вчерашнего обеда, что не могу найти у себя сонет Верлена, в котором он объясняет, почему я стала розой…
Все это приходило ко мне, как букеты цветов; мне было двадцать лет, я была твердо убеждена, что жизнь похожа на сказки, которые рассказывал Малларме. Мысль о том, чтобы классифицировать, вставлять в рамки, хранить то, чем жизнь щедро одаривала меня день за днем, казалась смешной или кощунственной. Это все равно что засушивать самые прекрасные цветы, накалывать бабочку булавкой, делать чучела собак, которых я обожала, и стараться запереть в стакане луч солнца. Некоторые говорят мне сейчас учтиво-негодующим тоном музейных хранителей, признавая смягчающее вину обстоятельство, как варвару из хорошей семьи: «Какая жалость, какие потери для искусства!» Но это говорят те, кто тридцать лет назад хохотал до упаду над картинами Ренуара, спрашивал, какой стороной следует повесить пейзаж Боннара, не знал о существовании Малларме, кричал о возвращении в пещерную эру, слушая Стравинского, и отказывался заплатить мне двести франков за замечательные полотна Ван Гога, которые я купила за сто пятьдесят, чтобы прийти на помощь его вдове…
Всегда считала, что художники гораздо больше нуждаются в любви, чем в поклонении. Я их любила, любила их работу, разделяла их горести и радости, их счастье жить. Сегодня творениями моих друзей полны музеи. С тех пор как они стали общепризнанными сокровищами, можно, ничем не рискуя, боготворить, поклоняться им. Я счастлива, что умела в обыденной жизни по-своему любить их, и с улыбкой вспоминаю ту беззаботную и вечно вибрирующую молодую женщину, которой была тогда и портреты которой висят сейчас на стенах Эрмитажа в Петербурге [85] и заполняют страницы каталога коллекции Барнса [86] в Филадельфии!
85
В эрмитажном каталоге западноевропейской живописи XIX–XX вв., изданном в 1983 г., портреты Мизии не числятся.
86
Барнс Альберт Кумбс (1873–1951), известный американский коллекционер преимущественно французской живописи.
И все же из-за своей своеобразной манеры любить вещи я сохранила для потомков шедевры, которые они иначе никогда бы не увидели: большая часть рисунков Лотрека на картоне существует сегодня только благодаря автомобильному лаку, которым я их когда-то покрыла, потому что находила это красивым.
Единственные поступки, в каких я немного раскаиваюсь, — это те, от которых и тогда мне становилось стыдно. И сейчас вижу, как однажды вечером в Вальвене, просто потому что была в плохом настроении, притворившись, что мне внезапно стало дурно, прервала дорогого Малларме, читавшего чудесную поэму… Огорченный, он надел свои сабо, накинул черный плащ и с фонарем ушел в ночь. Я от стыда кусала губы до крови. Десять минут спустя он вернулся, принеся мне таблетки.
Я была еще в том возрасте, когда читают запоем. Бесчисленные рукописи, получаемые «Ревю Бланш», стали моей каждодневной пищей. Однажды я влюбилась в роман, присланный молодым учителем из Праги. Таде заинтересовался неизвестным автором и пригласил его в Париж. Он стал знаменит под именем Гийома Аполлинера [87] .
Первым другом Гийома был Эрнст Ла Женесс, который развлекал его. Потом Аполлинер поселился у нас в Вилльнёве, где познакомился с Волларом. С этих пор он стал завсегдатаем «Погребка». Там, в этом знаменитом «Погребке», за одним из обедов мы познакомились с молодым Пикассо. В ту пору тот написал своего «Христа», в которого влюбился Аполлинер. Он объяснял его с рвением и горячностью апостола. В это же время в галерее Дюран-Рюэля [88] на улице Лаффит, как раз напротив дома Воллара, выставили две картины Ренуара: «Завтрак» и «Балкон», оцененные в 4000 франков. Случилось, что у меня в этот момент не было денег, и я умоляла мою кузину мадам Демарэ приобрести их. Увы! Она отказалась, отнесясь к моей просьбе насмешливо и пренебрежительно. Любопытно, что Аполлинеру удалось продать «Христа» Пикассо гораздо легче и дороже. Едва родившись, кубизм завоевал благосклонность широкой публики, остававшейся слепой по отношению к импрессионистам. Пикассо принадлежит заслуга стать своего рода vacuum cleaner [89] , вычистившим Каролюс-Дюранов, Зиемов и им подобных, и освободить нас от всего академического хлама. Он крепко и непоколебимо обосновался на расчищенном месте… Только спустя годы сумели заметить, что спокойно играли в чехарду через голову импрессионистов. Очень быстро Аполлинер стал апостолом кубизма, а Поль Гийом [90] —
87
Псевдоним французского поэта и художественного критика Гийома Владимира Аполлинария Александра Костровицкого (1880–1918).
88
Дюран-Рюэль Поль (1831–1922) — французский торговец картинами, владелец картинной галереи, основанной его отцом в 1833 г., издатель художественных журналов, сыгравший большую роль в признании импрессионистов.
89
Пылесос (англ.).
90
Гийом Поль (1893–1934) — французский художественный критик и торговец картинами.
«Розовый» период последовал за «голубым», потом период толстых женщин и связь с театром благодаря Дягилеву, для которого он сделал восхитительные розово-белые декорации к «Треуголке» [91] и незабываемый занавес к «Параду» [92] . Поль Гийом искусно ввел Пикассо в сознание и салоны смышленых людей между африканским искусством и Таможенником Руссо [93] . Светские дамы легко и просто перешли от Жака Эмиля Бланша [94] к Пикассо и от Рейнальдо Ана [95] к Стравинскому.
91
«Треуголка» — одноименный балет на музыку Мануэля де Фальи, хореография Л. Мясина. «Русский балет», 1919 г.
92
«Парад» — балет композитора Э. Сати, балетмейстер Л. Мясин, оформление Пикассо. «Русский балет», 1917 г. Аполлинер в связи с этим спектаклем впервые ввел в о биход термин «сюрреализм».
93
Руссо Анри (1844–1910), французский художник-примитивист, до 1893 г. служивший в налоговой инспекции, отсюда его прозвище Таможенник.
94
Бланш Жак Эмиль (1861–1942) — французский художник и литератор, член Академии изящных искусств. В своем «Дневнике художника» вывел Мизию под именем Сони.
95
Ан Рейнальдо (1875–1947) — французский композитор, сочинения которого характеризуют лиризм и мелодичность.
Мы довольно часто посещали чету Золя [96] , живших на улице де Брюссель. Как раз в это время Альфред Дрейфус [97] окончательно завладел умами. Интерес к его делу достиг своего апогея. Открытое письмо «Я обвиняю» кипящего от гнева автора «Нана» прозвучало как удар грома в Париже, всецело поглощенном искусством и удовольствиями. Франция мгновенно и бесповоротно разделилась на просто защитников Справедливости и приверженцев партии, называющей себя Военной. Сказать, что противнику не подавали руки, — все равно что ничего не сказать. Нередко случалось, что члены одной семьи бросали друг другу чем попало в голову. Мы утверждали, что узнаем антидрейфусаров по костюму, по манере, по поведению. Они казались нам достойными презрения. Самое смешное: этот маленький капитан-еврей, ради которого мы готовы были растерзать на части родных отца и мать, относился как раз к тому человеческому типу, какой нам был неприятен. Но его дело так очевидно являло собой Дело Справедливости, что для нас было невозможно не принять его сторону целиком и полностью. Мы собирались у Мирбо. Главные роли у нас играли Лабори (адвокат Золя) и Клемансо [98] . Единственным перебежчиком в нашей группе оказался Форен [99] , осыпавший нас насмешками и сарказмами. Иногда мы не выдерживали и сами смеялись над его неотразимыми карикатурами и подписями под ними. Двоим из моих друзей удалось избежать эпидемии. Это были Малларме, который не только отказался принять участие в сражении, но и не разрешал поднимать при нем этот вопрос, и Ренуар, который нашел прибежище в живописи и перестал показываться на людях.
96
Золя Эмиль (1840–1902) — французский писатель. Автор памфлета в защиту Дрейфуса «Я обвиняю» (январь 1898 г.), открытого письма президенту Франции Феликсу Фору. Генеральный штаб привлек Золя к суду за клевету. Писатель был приговорен к году тюремного заключения и штрафу в 3000 франков. До приведения приговора в исполнение Золя удалось уехать в Англию. Он вернулся во Францию приблизительно через год, после того как признание полковника Анри подтвердило его полную правоту.
97
Дрейфус Альфред (1859–1935) — французский офицер еврейского происхождения, приговоренный по ложному обвинению в шпионаже в 1894 г. к пожизненной каторге. Помилован в 1899 г., полностью реабилитирован в 1906 г.
На самом деле действительный виновник преступления, за которое был осужден Дрейфус, потомок старинного венгерского рода майор французской армии Фердинанд Эстергази передавал секретные документы французского Генерального штаба германскому военному атташе.
Полковник Анри, служивший в отделе разведки Генерального штаба, признался в 1898 г., что один из документов, доказывающих преступление Дрейфуса, был им сфабрикован. Посаженный в тюрьму, Анри покончил жизнь самоубийством в том же, 1898 г.
98
Лабори Фернан Гюстав Гастон (1860–1917) — французский адвокат, выступавший защитником Дрейфуса и Золя на их процессах. Клемансо Жорж (1841–1929) — французский политический деятель и публицист, премьер-министр в 1906–1909 гг. и в 1917–1921 гг. Член Французской академии. Выступал за пересмотр дела Дрейфуса.
99
Форен Жан Луи (1852–1931) — французский живописец, рисовальщик и гравер.