Поживем - увидим
Шрифт:
Долли. Старая история! Мы слишком много говорим.
Филип. Вот именно. Молчим! (Присаживается на ручку зубоврачебного кресла.)
Долли. Могила! (Садится за письменный стол, прикрывая рот кончиками пальцев.)
Валентайн. Благодарю вас. (Берет табуретку, стоящую в углу возле столика, ставит ее между близнецами и садится с менторским видом. Они чрезвычайно серьезно слушают его. Обращается сперва к Долли.) Позвольте мне спросить для начала, бывали ли вы когда-нибудь прежде на английском приморском курорте?
Долли медленно и торжественно качает головой.
(Поворачивается к Филу, который трясет головой энергично и выразительно.) Я так и думал. Ну так вот, мистер Клэндон.
Долли неистово мотает головой.
Нет, это так, уверяю вас. Сестра лорда де Креси, например, ездит на велосипеде в шароварах, а жена нашего священника проповедует реформу одежды и сама ходит в башмаках на толстой подошве.
Долли украдкой бросает взгляд на свою туфельку.
(Перехватывает ее взгляд и с живостью прибавляет) Нет, нет, совсем не такие.
Долли прячет ножку.
Мы, англичане, не очень-то заботимся о том, как кто одет и какие у кого манеры, потому что одеваться мы не умеем, манеры у нас скверные — это наша национальная черта. Но… разрешите говорить напрямик?
Близнецы кивают.
Благодарю. Дело в том, что есть одно необходимое условие, без которого никто из обитателей приморского курорта не отважится показаться в вашем обществе: условие это — наличие отца. Живого или мертвого, но вы должны иметь отца. Должен ли я понимать так, что вы не заручились этой необходимейшей частью вашего общественного снаряжения?
Они печально кивают.
В таком случае — и если вы к тому же намерены здесь пробыть какое-то время — я, к глубокому своему сожалению, буду вынужден отклонить ваше любезное приглашение к завтраку. (Встает с видом человека, сказавшего свое последнее слово, и ставит табуретку на место.) Филип (встает, солидно и вежливо). Идем, Долли! (Подает ей руку.)
Долли. До свиданья.
С достоинством шествуют к дверям.
Валентайн (в порыве раскаяния). Стойте, стойте!
Близнецы останавливаются и поворачиваются, все так же под руку.
Ну вот, теперь я чувствую себя совершенной свиньей.
Долли. Это в вас совесть заговорила, мы тут ни при чем.
Валентайн (с чувством, уже окончательно забыв о своей докторской манере). Совесть! Да она-то и губит меня всю жизнь. Вот послушайте! Дважды в различных уголках Англии пытался я обосноваться в качестве уважающего себя врача по внутренним болезням. Оба раза я действовал по совести и вместо того, чтобы говорить пациентам приятное, резал им правду-матку в глаза. И что же? Оба раза вылетал в трубу. И вот я решил сделаться зубным врачом, «пятишиллинговым дантистом», а с совестью покончить раз и навсегда. Это теперь мой последний шанс. Оставшиеся двадцать шиллингов я истратил на переезд и обзаведение и еще ни одного шиллинга не заплатил за квартиру. Я ем и пью в кредит. Мой хозяин богат, как крез, и тверд, как камень. А заработал я за шесть недель пять шиллингов. Если я позволю себе хоть на волос отступить от самой строжайшей благопристойности — я погиб. Посудите же сами, могу ли я принять ваше приглашение на завтрак, когда вы даже не знаете, кто ваш отец?
Долли. Ну, уж коли на то пошло, наш дедушка — настоятель Линкольнского собора.
Валентайн (как потерпевший кораблекрушение моряк, завидевший на горизонте парус). Что?! У вас есть дедушка?!
Долли. Но только один.
Валентайн. Милые, дорогие мои, молодые друзья! Что же вы молчали до сих пор? Настоятель Линкольнского собора! Ну, тогда, разумеется, все в порядке. Позвольте мне только переодеться. (Одним прыжком достигает двери и исчезает.)
Долли и Фил глядят ему вслед, затем друг на друга. Оставшись без посторонних, они словно скидывают маску: вся их манера держаться резко меняется.
Филип (выпростав
Долли. Отвратительно! Фил, мне это надоело! У них в Англии всякий первым делом осведомляется, есть ли у тебя отец.
Филип. Мне тоже надоело. Пусть мама скажет, кем был наш отец.
Долли. Был или есть. Может, он жив.
Филип. Надеюсь, что нет. Я не пойду в сыновья к живому отцу.
Долли. А вдруг у него куча денег!
Филип. Вряд ли. Исходя из своего житейского опыта, я полагаю, что, будь у него куча денег, ему не удалось бы так легко избавиться от любящей семьи. Будем оптимистами! Считай, что он умер. (Идет к камину и становится спиной к очагу.)
Входит горничная.
Горничная. Две дамы, мисс,— к вам. Кажется, это ваша матушка, мисс, и ваша сестра.
Входят миссис Клэндон и Глория. Миссис Клэндон принадлежит к старой гвардии борцов за женское равноправие, для которых трактат Джона Стюарта Милля «О подчиненном положении женщины» [1] служит Библией. Впрочем, не в пример тем из своих товарок, которым агрессивность заменяла вкус, она никогда не впадала в крайности и не уродовала себя ношением жилетов мужского покроя, мужских воротничков и часов на тяжелой цепочке; к тому же она воинствующий позитивист и меньше всего хочет походить на квакершу, — поэтому она одевается по возможности без затей, не преображаясь при этом в мужчину, с одной стороны, но и никоим образом не подчеркивая свою женскую привлекательность — с другой, так что и ветреные мужчины, и модницы женщины вынуждены относиться к ней с уважением. Она обладает отличительными чертами, свойственными передовым женщинам ее эпохи (примерно шестидесятые — восьмидесятые годы): это ревнивое утверждение своей воли и личности и умственные запросы в ущерб сердечным страстям и привязанностям. Говорит и держится с людьми мягко и в высшей степени гуманно; стойко переносит возникающие время от времени у ее детей порывы нежности, хотя в глубине души и тяготится всякими проявлениями чувствительности; человеколюбие в ней несколько заслоняет простую человечность; ее волнуют общественные вопросы и принципы, а не отдельные личности. Вследствие этой рассудочности и крайней сдержанности она обращается с Глорией и Филом так, будто это вовсе не ее родные дети; однако там, где дело касается Долли, от всех этих барьеров не остается и следа; и хоть всякий раз, что она обращается к Долли, ей поневоле приходится упрекать ее в очередном нарушении приличий, она делает это скорее с лаской, чем с укором; не удивительно, что в результате многих лет подобных выговоров из Долли вышла безнадежно избалованная девица.
1
Стр. 526. Милль, Джон Стюарт (1806 —1873) — английский буржуазный экономист и философ. Трактат «О подчиненном положении женщин» написан в 1869 г., а «Опыт о свободе», также упоминаемый в пьесе, в 1859 г.
Глория, которой едва минуло двадцать, представляет собой фигуру, намного более внушительную, чем ее мать. Это — воплощение гордого благородства; юношеская неопытность еще сковывает нетерпеливые порывы горячей, деспотической натуры; к тому же постоянная опасность подвергнуться насмешкам со стороны младших — народа достаточно бесцеремонного — невольно заставляет ее сдерживаться. В противоположность матери, она — вся страсть; однако именно благодаря этой своей страстности, которая находится в постоянной борьбе с упрямой гордостью и почти болезненной щепетильностью, она кажется холодной, как лед. В некрасивой женщине все это производило бы отталкивающее впечатление, — Глория же в высшей степени привлекательна. Ее даже можно было бы назвать опасной, если бы на ее прекрасном челе не отражалось такое высокоразвитое нравственное чувство. Костюм, состоящий из жакета и юбки коричневато-оранжевого сукна, плотно облегает фигуру и со спины кажется вполне благополучным, но шелковая блузка цвета морской волны одним ударом разбивает это впечатление,— так что в результате она не в меньшей степени, нежели близнецы, отличается от модной курортной толпы.