Позволь мне верить в чудеса
Шрифт:
Сомнений в том, что у Высоцкого есть женщина, у Ани никогда не возникало. Еще на той, первой, наполненной страхом потревожить его, неделе она прекрасно понимала, где и с кем может проводить ночи "Корней" (как он сам просил себя называть, но Аня так ни разу и не осмелилась, даже в мыслях это было сложно, что уж говорить о реальности?), но тогда это понимание не делало так больно. А теперь… Тем, что оставил ее с ужином одну, а сам уехал «по делам», будто душу вынул и забыл положить на место.
Не знал, но вынул.
Был, как всегда, спокоен, вежлив, холодно участен. И если раньше Аня искала в каждом проблеске этого
Будет Илона. Закончится Илона — начнется другая. Такая же безупречная. Такая же ему подходящая. А ей… Ничего не светит. Как бы ни мечталось, как бы ни хотелось. Ни-че-го.
И пусть Аня понимала, что это ее проблемы — личные, Высоцкого никоим образом не касающиеся, но все равно чувствовала себя преданной. И ничего не могла поделать с настроением, которое прыгало, как сумасшедшее, а еще с непроизвольным желанием выплеснуть всю внутреннюю бурю на непроизвольного ее виновника.
Когда Аня его видела — не могла справиться с желанием продемонстрировать, насколько он ей безразличен. Так же безразличен, как она безразлична ему. Сначала проходила мимо — не проронив ни слова, чувствуя себя немного отмщенной… А потом готова была биться головой о стену, потому что это очень глупо… И бессмысленно… И несерьезно…
Сначала морозила взглядом и колола словом, как он и сам делал сто раз с ней, не придавая этому никакого значения, а потом вжималась лицом в подушку, стараясь отделаться от стыда и безысходности, ведь было очевидно — ни одна ее колкость не заденет так, как ей хотелось бы. Ни одна колкость не заставит посмотреть на нее иначе. Ни одна не сделает из нее Илону.
С тех самых пор сосредоточиться на парах уже практически не получалось, учиться после них в его квартире тоже было сложно. Вообще находиться в его жилье, уж не говоря о том, чтобы рядом с ним, стало невыносимо. Поэтому Аня решила минимизировать проводимое здесь время. Уезжала утром пораньше, приезжала вечером попозже. В идеале подгадывала так, чтобы вернуться ровно в десять. И каждый раз, подходя к подъезду и видя рядом машину Высоцкого, испытывала одновременно злорадство — ведь как бы ни боролась, ей хотелось, чтобы он понимал, что такое ее поведение — это демонстрация отношения к нему и его дурацким правилам. Хотелось, чтобы он увидел в этом дерзость. Хотелось, чтобы он
ее
наконец-то увидел… И облегчение… Потому что раз машина на месте — значит, он дома. Дома, а не… И снова на душе гадко, на сердце тяжко и хочется выплеснуть злость на него. Но нельзя.
Несколько раз Аня даже специально наматывала круги по кварталу, чтобы не являться в жилье Высоцкого раньше позволенных двадцати двух. Однажды стояла под дверью, смотрела на часы… И только в двадцать один пятьдесят девять начала ее открывать.
Понимала, что это мелочно и бессмысленно, но ничего не могла с собой поделать. От этих мелких уколов на время становилось легче. Жаль только, что потом лишь хуже.
Поэтому же соврала про проблемы с телефоном и невозможность ответить на его сообщения. Хотя про невозможность практически не врала — действительно не могла, ведь стоило начать набирать ответ на какой-то элементарный вопрос или просьбу — сбивалась на хамство.
И сколько бы Ани перед собой ни признавалась, что творящееся с ней — только ее проблема, сам Высоцкий тут не причем, но справиться не смогла. Принятие не приходило. А от бурлящей агрессии и самой становилось тошно.
Так и хотелось бросить себе упреком: ну раз ты такая влюбленная, раз тебя так задевает, то борись! Почему не борешься?
Вот только ответ был очевиден — потому что бессмысленно. Потому что никогда ничего не получится. И лучше догадываться об этом, чем знать на сто процентов.
Да и вчера… Положа руку на сердце, прекрасно ведь понимала, что Высоцкого заденет то, что она не «отчиталась» о стажировке. Знала, что должна была сообщить. Да и чего греха таить? Сказать поначалу очень хотелось. Хотелось позвонить ему тут же, как только вышла из другого кабинета в том же офисе… Хотелось сказать тихо что-то похожее на:
«здравствуйте, Корней Владимирович… А я… Меня взяли, кажется…»
, старательно пряча улыбку, дождаться от него:
«молодец, поздравляю»
, расплыться в еще более широкой, чувствуя, что щеки краснеют сильнее, чем во время разговора с будущим начальником… Потом замяться, не зная, что сказать, а следом услышать:
«помнишь, где мой кабинет? Если хочешь — зайди. Расскажешь, как все прошло»
… И сердце тут же вырвалось бы из груди от счастья. Она понеслась бы к кабинету, поскреблась бы в знакомую дверь, зашла бы бочком, окинула его новым взглядом… И заново бы влюбилась. И в Высоцкого, и в его кабинет. Во все, что было связано с ним. Во все, в чем его можно было узнать.
Но Аня сделала не так. Эйфорию победила обида. Желание поделиться радостью победило стремление мстить за доставленную боль. Поэтому она не позвонила, не написала… Прошла мимо его кабинета, и пусть сердце ускорило бег, но она заставила себя посмотреть на белое дерево беспристрастно, а потом проплыть с гордо поднятой головой. Совершенно глупо, но даже его двери хотелось показать свое безразличие.
А вечерней реакции Высоцкого вроде бы стоило радоваться, ведь получилось, что она практически добилась, чего хотела. Он был искренне раздражен. Но его раздражение не сделало ее более сильной, а его более слабым. Наоборот — он давил, она сопротивлялась, но стоило мужчине оказаться рядом, коснуться… Как стало просто невыносимо тоскливо. Злость ушла, а вот безысходная боль затопила. И все, чего хотелось, это скрыться от него. Забиться в угол и там себя пожалеть. Он же не пускал. Спросил, мерзнет ли… И Ане стало совсем сложно.
Потому что при нем она никогда не мерзла, а вот в жар бросало стабильно. Он же… Совершенно к этому слеп. Есть сейчас и будет потом. Сколько бы она ни сохла по нему — ему до нее всегда будет ровно.
Он чего-то требовал, она не сдержалась. Позволила себе лишнего — и в словах, и в действиях. Оставила его за дверью… Только, к сожалению, не испытала облегчения ни на минуту.
Полночи прокручивала в голове свои же слова. Полночи замирала от того, как ужасно они должны были звучать. Полночи боялась, что Высоцкий может их понять так, как она отчаянно хотела, чтобы понял, бросая в лицо… И так, как она отчаянно боялась теперь, по прошествии времени.