Позывной "Курсант" 4
Шрифт:
Сначала со мной долго разговаривал какой-то военный. Спрашивал про маму, папу, про Берлин. Его интересовало, кто бывал у нас в гостях. Он называл какие-то имена, и среди них, вроде бы, даже были знакомые, но я упрямо отвечал ему, что ничего не видел, никого не знаю. Отчего-то такое поведение показалось мне правильным. Наверное, из-за взгляда, которым смотрел на меня военный. Там была злость. В какой-то момент я даже подумал, что он меня ударит. Не знаю, почему. Ни мама, ни папа никогда не применяли такие методы. Однако, почему-то я точно почувствовал, этому человеку сильно хочется
Потом этот человек начал расспрашивать, где я бывал с отцом. Тут, конечно, у меня не получилось бы выкрутиться. Я сказал, что мы много гуляли. Где? По улицам. Каким? Разным. Бывали в банке? Бывали. Что там было, я не видел, я вообще сидел и рисовал всякие картинки из сказок. В конце концов, военному надоело и он ушел, хлопнув дверью.
Потом я сидел в какой-то комнате, где было очень много детей. Все они выглядели грязными и неопрятными. Выражались бранными словами, обзывали друг друга и двое или трое даже подрались. Нас побрили налысо, сводили в баню, отмыли каким-то особо вонючим мылом, переодели и отправили в разные места. Я оказался здесь, в коммуне.
Вроде бы она находится недалеко от Харькова. Харьков — большой город. По-моему. Я слышал это из разговоров учителей. Их тут немного. Двое или трое. Еще до конца не понял. Уже прошло три месяца, но я все это время словно в тумане. Мне кажется, все, что вокруг — это сон. Просто страшный, затянувшийся сон. Но скоро он закончится. Приедут родители, заберут меня.
— Вась, ты глянь, че делается… — Тот, который второй, кажется его зовут Егор, кивает на меня первому. — Он, похоже, и правда дурачок. Сидит, глазами хлопает. Эй! Витцке! Отзовись!
— Да не-е-е… — Вася, это самый высокий, самый злой, который заговорил со мной первым, — Он просто плюет на нас. Вишь как оно… Показывает, что мы тут грязь уличная. Ну ща… Ща…
Вася срывается с места, подбегает ко мне и выхватает из моих рук тетрадь. Карандаш валится на пол и катится по полу.
— Дай сюда… Верни. — Я смотрю на него исподлобья.
Я чувствую, как внутри меня начинает расти что-то очень темное, очень злое. Никогда такого не ощущал. Я почти никогда ни с кем не ругался. Папа всегда говорил, что драться нельзя, обзывать никого нельзя. Нужно решать все проблемы словами. Потому что мы — люди. А люди — это разумные существа, у них есть язык и мозг. Вот только папа не рассказывал мне о таких, как эти трое. О злых, подлых и тех, кто все время норовит укусить исподтишка. Напасть стаей на одного. И сейчас я почему-то чувствую злость на папу тоже. Почему он не говорил мне об этом?! Он должен был подготовить меня.
— Тааак… Что тут у нас… — Василий смешно морщит лоб, пытаясь прочесть, что я написал. — Ой вы смотрите… Буковки прямо одна к одной. Интеллигенция вшивая…
— Отдай. — Тихо повторяю я. Хотя мне хочется закричать. Громко, чтоб у этого мальчишки заложило уши.
— Па-па при-е-дет…– Произносит Василий по слогам. Ему это даётся с трудом. Он только недавно научился читать и то еле-еле. — Аха-хах! Этот дурак ждет папу. Ты че, совсем больной? Кто приедет? Кому ты на хер нужен, убогий?
Василий снова смотрит
— А-а-а-а-а! Сука! Отпусти! — Василий кричит.
Он роняет тетрадь на пол и свободной рукой, кулаком, бьет меня по голове. Но я словно не чувствую боли. Немного гудит, стреляет в виски и все. Я еще крепче сжимаю зубы. Ненавижу его. Всех их ненавижу. Сволочи! И вовсе это не так, папа. Неправда, что все люди добрые, просто заблудшие. Эти, конкретные, они злые.
Остальные двое кидаются к нам и пытаются оторвать меня от Васиной руки. В итоге тот орет еще сильнее, а я все равно вишу на нем.
Боковым зрением я вижу, как на входе появляется кто-то из ребят. Кто-то помладше. Они тоже кричат, потом зовут воспитателя. Все это происходит где-то вокруг меня, не со мной. Я отчего-то чувствую огромное облегчение внутри. Просто я точно знаю, теперь никто из них не полезет больше ко мне. Не будет хватать мой дневник или обзываться.
С трудом воспитатель, который появляется буквально через несколько минут, оттаскивает нас с Василием друг от друга.
— Витцке, ты что? Так нельзя! — ругается он.
Но мне все равно. Я ощущаю полное удовлетворение. Вот так, да. Вот так с ними надо. Только это они понимают.
Воспитатель разглядывает руку Василия, которая покраснела, распухла и кровоточит в месте укуса. Я наклоняюсь, беру тетрадь и ухожу. Больше не буду хранить ее в спальне, как раньше. Она для меня очень ценна. Там — воспоминания. Осталось несколько листов и дневник закончится. Я начал его еще в Берлине. В тот день, когда папа сказал про рисунки. И на первой странице тот самый рисунок. Я нарисовал его заново. Со всеми папапиными правками.
Я иду к большому сараю, который теперь выглядит как рабочий цех. Тут начальник нашей коммуны решил сделать какое-то производство. Захожу внутрь, осматриваюсь, проверяя, чтоб случайно не оказалось свидетелей. Потом среди горы хлама, которая лежит внутри, нахожу старую железную коробку. Она от вкусных конфет. Рисунки на крышке почти стёрлись, но я все равно их узнал. Интересно, как она вообще тут оказалась?
В коробку прячу дневник. Потом снова думаю. Нужно найти место, где я смогу хранить свое сокровище.
Выхожу из сарая, считаю шаги до забора. Их получается ровно тридцать. В этом месте растет береза. Я сажусь и начинаю рыть землю. Руками, палкой, какой-то железякой. На улице уже конец марта, снег сошел и у меня получается даже неплохо. Наконец, когда ямка превращается в глубокую яму, кладу туда коробку, засыпаю ее землей, а сверху трамбую дёрн.
Все. Теперь никто не найдет. Мне все равно нужна новая тетрадь. А эту буду изредка доставать, чтоб прочесть все, что написано. Я должен помнить Берлин. Я вообще все должен помнить, кем являюсь и кто мои родители. Пусть эти придурки говорят, что угодно. Плевать.