Прага
Шрифт:
— О боже, ты сегодня, кажется, будешь ужасно незанимательным. Постарайся меня занять, пожалуйста, мой дорогой. Выше нос, паренек. Я правдалюбила астронома, и он был очень скучный человек. Как и твоя маленькая мисс Оливер, он был достоин восхищения, но не очень интересен, как будто анекдот разъяснили. Сейчас ты мне веришь?
— Погодите, — говорит Джон и шаркает к бару за «уникумами» себе и «Роб Роем» для нее. Там он здоровается с саксофонистом из строительной фирмы и лысым чернокожим певцом — те поедают вечерний гонорар. Они спрашивают, откуда он знает Надю. — Она моя бабушка.
— Однажды мы с моим астрономом занимались любовью в его обсерватории, на вершине горы в Чили. По такому случаю он открыл купол обсерватории и постелил на полу матрас. — Аккорды звучат ярче, сменяются живее. Громкий смех с отточиями стука бильярдных шаров. — Мы лежали навзничь голые и смотрели через открытый купол в это ночное небо, вдали от городов. И конечно, я никогда не видела столько звезд, нигде в мире.
— Поэтому обсерватории
— Точно, мой умный мальчик. Мы лежали, и я спросила его, почему так бывает, что, когда смотришь прямо на звезду, она исчезает. «Что это за наука, — спросила я его, — если нельзя посмотреть на ее предмет, без того чтобы он исчез?» И он сказал — он всегда говорил как учитель, очень скучно с ним: «Надо научиться смотреть окольно».Я и слова-то такого не слыхала. Он сказал: «Нельзя смотреть прямо на звезду. Надо смотреть рядом, не на нее, иначе спугнешь. Окольно». Конечно, это я уже знала — это знает каждый ребенок, — но мне понравилось это новое слово, это «окольно». А ты знаешь это слово? — Джон смотрит, как Надя берет аккорд и играет его снова и снова, всякий раз просто меняя положение одного пальца, но и каждый раз меняя свет в комнате. — Я думаю, тебе это умение, наверное, будет полезно. Например, ты мог бы посмотреть на твою маленькую подружку с кошмарной челюстью немножко окольнее. — Джон давно не пробует понять, что сегодня вечером с ним происходит, и надеется только, что Надя не перестанет нажимать на клавиши. — Глупый мальчишка. Зачем ты хочешь быть с одной из этих? Она даже и в этом нехороша. Она отказалась от всего, что в нормальной жизни доставляет удовольствие, и что получила взамен? Почти ничего, я думаю, если не считать твоего печального сердца, которое, я допускаю, не лишено ценности. То, на чем она зарабатывает, не здесь и не там, но чего именно ты от нее хочешь?Это не интересная личность с жизнью, полной историй, впереди. Этот тип не для тебя. В какой-нибудь войне, пожалуй, я бы одобрила, но сейчас я не вижу и намека на войну. Но и тогда — ее уровень! Ужасен! Ведь тут, в конечном счете, половина их очарования: смотреть, как для тебя танцуют, думать, интриговать и улыбаться на огни рампы. Но она! Она даже не защищалась, когда я играла с ней здесь на твоих глазах; она просто увернулась и сделала вид, что не понимает меня. Зачем ты домогаешься того, кто так слаб и глуп? Не смотри таким грустным щеночком! Она слаба.По крайней мере, не ври мне. Признайся, что это ее тело, ты хочешь ее тело, хотя я видела ее, и уж точно можно иметь тело и получше. Господи, эта челюсть — вас будет трое в постели. Ты и вправду хочешь ее сердце, Джон Прайс? Хочешь, чтобы она взяла твое и его исправила? Хочешь, чтобы вот она заглянула глубоко в тебя и поняла, какой ты удивительный? Хочешь, чтобы это она тебя спасла? Не думаю, что она это сможет. Уж это, я думаю, едва ли…
Надя дразнит, смеется, а Джон, развалившись на складном кресле, пускает кольца дыма и, крепко зажмурив один глаз, тычет пальцем в каждую неровную дрожащую туманность и пытается понять, о чем говорит Надя, невероятная идея, что Эмили оказалась… что она лгала во всем, что бы ни сказала с того дня, как он ее увидел… она поразительная… в этом мире она полагается целиком на себя и умеет ясно видеть все, чего хочет, когда хочет; скрывает все, ей не нужно ничего и никто не нужен, она владеет каждой частичкой себя и окружающего мира. Неудивительно, что она не может его принять; неудивительно, что он не может с ней равняться. В эту минуту Джон любит Эмили Оливер как никогда сильно, но не задумывается, как ее завоевать, потому что ее не завоевать никому. Она отступает вверх и все дальше от него, точно кольцо дыма. Джон складывает руки, закрывает глаза, ставит ноги на перекладины Надиной щербатой скамьи.
— Сыграй нам, бабуля! — ревет голос от стойки.
И потом — певец, выводящий, почти квакающий — песню, какой Джон прежде никогда не слышал:
Я выше тебя, Ты просто обычная телка, И что я такого пытался в тебе искать? Да и в постели другиё лучше насколько, Но я думаю о тебе — никак не могу перестать. Твоим преступлениям оправданья нет, Я очень надеюсь, тебя ждет ужасный конец, Но каждую ночь я пытаюсь получше придумать слова — Я не понимаю, где моя голова. И среди друзей есть такие, что все поют тебе оды: Ворчат, что я ничего не понимаю, дурак, И в ответ на мои неизящные обороты Отводят глаза и вздыхают — ну как же ты так? Но мне на них теперь абсолютно начхать — Кто мне друг, не похвалит такую… (неразборчивый стон) И дни мои будут отныне легки и светлы — Если бы только мне тебя выбросить из головы…Джон просыпается, его трясет бармен — последний человек здесь, в пустом и ярко освещенном клубе, ответственный за закрывание дверей и выключение стерео, стоны коего Джон
XI
Через несколько месяцев, во время плавного, но все равно взболтавшего желудок полета домой, изучая развернутую на столике карту Будапешта в целлофановой оболочке, Эмили нашла два возможных и не вполне взаимоисключающих символа того дня несколько месяцев назад. Первое: это было 20 августа 1990-го, первое с 1950 года празднование национального праздника Венгрии под его настоящим именем (День святого Иштвана), утверждение независимости и самоопределения. Второе: ее маршрут в тот вечер, проведенный по карте города, — с пяти вечера до трех утра, семь остановок на спирали, окружающей дырку слива.
Пять часов, площадь Свободы, верхний этаж. В просторном кабинете Эмили держит три разных галстука на выбор к пиджаку, в котором посол будет на праздновании, которое назначено вечером в Парламенте.
— Думаю, сэр, вот этот — наш победитель.
— Спасибо, Эм, беда без вас. Мы несколько дней подряд засиживались допоздна. Почему бы вам сегодня не освободить вечер — попразднуете с друзьями, а не со мной. Посмотрите салют над рекой. Можете сегодня отдохнуть.
Простой жест начальственного великодушия, но Эмили, конечно, поневоле думает, не жаловалась ли она или — хуже — как-то, сама не заметив, выдала своим поведением, что нуждается в его доброте.
— Очень мило с вашей стороны, сэр. Мне нужно решить это с Эдом.
— Эмили, посол здесь не Эд. Возьмите на вечер выходной.
— Конечно, сэр. Извините. Спасибо.
Пять сорок пять, дела наверху закончены, действия запротоколированы, одним лестничным пролетом ниже, кабинет другого начальника.
— Его превосходительство отпустил вас на вечер? — спрашивает Эд, распускает узел галстука и булькает себе огромную порцию водки с тоником, начиная перенастройку к вечерним событиям в Парламенте. — Это немножко необычно, милочка. И абсолютно разрушительно для моего космоса, потому что я хотел, чтобы сегодня вечером вы хлопали вашими невинными ресницами на одного иорданского жлоба. — Эд возвращает на место свое служебное лицо. — Вы говорили послу, что вам нужно… — Сейчас начнется очередная выволочка. Я, наверное, не так дышу, неопытна, нет переходов тона, все еще в чем-то не Кен… но нет, выдавив прямо в рот дольку лайма, Эд продолжает: — Ладно, неважно. Значит, возьмите на вечер выходной. Я сам поговорю с его превосходительством. Скажите-ка — завтра такой великий день! Кен Оливер во плоти, а? Столько народу в этом притоне хочет познакомиться с героем.
Через два часа, стыдясь своего уже неоспоримого желания, чтобы отец не приезжал, Эмили бродит в густеющей толпе под треск хлопушек, пока голод не заставляет искать, где поесть; наконец она оказывается в маленьком заведении на шесть столиков рядом с проспектом Елизаветы — главным образом ей интересно, чем там смогут оправдать вывеску, обещающую техасско-мексиканскую кухню. Эмили ест паприкаш с красной фасолью и консервированными халопеньо, пьет болгарское пиво и пробует сосредоточиться на своем вечернем чтении, «Тактическом и стратегическом аспекте победы моджахеддинов над Красной Армией» полковника Кита Финча из Военной академии США. Она смахивает голубую пыль от кукурузных чипсов с разворота удивительно непроходимой книги, заказывает еще пива и вместо чтения принимается записывать все места Будапешта, которые нужно показать отцу на будущей неделе. Придумав три места, которые могут ему понравиться, Эмили понимает, что отец, который в какой-то момент своей непрозрачной службы, возможно, бывал в Будапеште, хотя никогда об этом не говорил, вероятно, знает город лучше нее и счел бы легким все то, что она втайне считает трудным.
В «Гербо» Эмили встречает Джулий, шумно расположившихся в темном углу террасы, и присоединяется к их восьмидесятому переразбору Кэлвинова потенциала на роль сердечною друга Джулии. Когда жизнь наконец истекает из этого хныкающего разговора, другая Джулия говорит Эмили:
— Эрик из консульского опять сегодня про тебя спрашивал. Но он правда какой-то жутковатый, так что я сказала, что ты встречаешься с Джоном Прайсом.
— О, нет, нет. Джон для меня немного не то, спасибо. У меня дома его примут за марсианина.
И они стали обсуждать, как развлечь на будущей неделе мистера Оливера.
— Может, он хочет посмотреть побольше, типа, всякого сельскохозяйственного? — спрашивает одна Джулия.
Повысив содержание кофеина и выпечки в организмах, они |уляют к реке посмотреть расцветающий над дворцом салют.
— А отмечают-то вообще что? — спрашивает Джулия, и Эмили без запинки отбарабанивает историю свирепого горячо любимого святого Иштвана.
Одиннадцать вечера, «А Хазам». Обвыкшись с ужасающим грохотом возле стойки, Эмили вспоминает отрывок из прошлогоднего обязательного чтения: Многолюдные ночные клубы дают преимущество как шума — трудно подслушать и записать, — так и оправдания, ведь там вы вполне объяснимо можете встретить любое количество людей.Эмили благосклонно танцует с эгоистичным дебилом из коммерческого отдела, в нем по движениям глаз и шуткам невпопад легко распознается возможный неумеха (то-то: не такой уж незрелый мотивационный анализ, сердечно благодарю вас), живо напоминающим ей (когда она видит, как он потеет под дымящимися прожекторами) футболиста из студенческой команды/подающего надежды барабанщика, который быстренько освободил Эмили от ее девического бремени осенью на втором курсе в Небраске.