Прага
Шрифт:
— Ой, не переживай так за свою драгоценную маленькую частную жизнь. Никто и не поймет, что это ты.
Ники машет — еще три уникума, — и Джон с внезапным урчащим голодом хочет ее как можно скорее и как можно дольше, пока она согласится его терпеть.
— Ты должен гордиться, — говорит Марк, — позировать для великого шедевра. Я бы скупил их все. Я буду покупать все, что она будет создавать. Стану такой современный!
— Марк, первый раз, когда я спала с Джоном, он пищал Буквально. Как мышка. Я думала, он в шутку. Насколько я помню, раньше мне не удавалось заставить мужчину пищать.
Следует безудержное двустороннее веселье.
— Наверное, кровать скрипела. Я уверен, что не пищал, точно. Стонал — это может быть, ясно.
— Ты пищал, Джонни.
— Пискун, — кудахчет Марк, тряся головой. — Пискун.
Джон ретируется внутрь кафе, в туалет.
— Вы его любите? — спрашивает Марк с детской прямотой, когда Джон
— Не вполне мой тип спутника жизни. — Ники замолкает и прихлебывает ликер. — Чуточку слишком мягкотелый. Мы просто развлекаем друг друга. Честно? Кажется, мое сердце где-то не здесь. В последнее время. Кажется. — Ники смеется и закатывает глаза — Господи, это, кажется, самаяскучная фраза, какую я только говорила в жизни. Ну, а ты? Ты его любишь? Ладно, проехали. Я сейчас усну — такой скучный разговор: мы с нашими маленькими тайнами. Лучше скажи мне вот что: как молодой красивый канадец становится королевой ностальгии?
— Когда родители первый раз поймали тебя за курением, что они сделали?
— Точно не помню. Вразумляли. Картины пораженных легких. Какая же я дура, как я могу и так далее.
— Вот именно, — говорит Марк — А мои подарили мне мундштук. Из слоновой кости и эбенового дерева. Антикварный. В четырнадцать лет я каждый вечер курил вместес родителями, надевал красный бархатный курительный халат, гетры и вставлял монокль Вот такого типа люди они были. Это они сделали меня таким.
Прибывает новый поднос с «уникумом» — любезность нетерпеливого Джона, проходившего через бар по пути в туалет.
— Ты врешь, да? — говорит Ники.
Когда возвращается Джон, они так хохочут, что Ники плачет, а Марк надсадно кашляет.
— Вообще, если хотите знать, я расскажу. Я не знаю, как это началось, — вот короткий ответ. Хотелось бы мне кого-нибудь обвинить, но, судя по всему, дело во мне. Я помню, как впервые это заметил. Вы правда хотите про это слушать? Это будет жалостливо.
— Жалостливо! — говорит Ники. — Да, давай.
Джон, не в курсе темы дискуссии, понимает, что Ники собирает мусор, дабы накормить свою прожорливую, истекающую слюной Музу, и любит ее за то, как она в открытую использует людей, даже его самого.
— Я отчетливо помню, как в четыре или в пять лет я катался у отца на спине по нашей гостиной. Он стоял на четвереньках — он был конь. Мы играли так каждый вечер, когда он возвращался с работы. Вот, отлично, и однажды он сказал, очень деликатно, просто замечание в сторону, со смехом и по-доброму, он сказал: «Ух ты, скоро будешь совсем большой, а? Такой большой, что я тебя не смогу больше катать!» Вот это оно и было. Я просто не мог поверить, что настанет время — скоро настанет, — когда наши вечерние скачки верхом закончатся, трепетная память о лучших днях. Вот тогда я понял: все хорошее умирает. Не успеет оно начаться, как уже ушло. Закон природы.
— Как жалостно.
— Я предупреждал. Ну ладно, следующая история повеселее. Она о том, когда я точно узнал, что не такой, как весь остальной мир.
— Нет, пожалуйста, — протестует Джон, — только не очередной чувствительный молодой гомик, который выбрался из кокона.
— Нет, — соглашается Марк. — Боже, я не об этом. Это ерунда. А вот то гораздо важнее. Помните рекламу «Морен Кина» тридцатых годов? Нет, наверное, не помните. Были такие рекламные плакаты французского аперитива. Не думаю, чтобы он где-то встречался в последние несколько десятилетий, но эти плакаты уже вроде как легенда. Ладно, дело в том, что впервые я увидел этот плакат лет в одиннадцать или двенадцать, и сразу в него влюбился. По уши. Я рассматривал альбом старинных рекламных плакатов, и этот просто сразил меня наповал. На плакате был зеленый дьявол, который старался штопором откупорить бутылку «Морен Кина». Он весь зеленый, только длинный тонкий рот красный и ярко-красные глаза. У него буйные ядовито-зеленые волосы торчат в разные стороны и зеленый хвост с наконечником вроде маленькой лопаточки. Он скалится и как будто подпрыгивает, зависает в воздухе, пытаясь открыть эту бутылку. И тут ты замечаешь его ступни: на нем такие вроде бы зеленые балетные тапочки. Не как у дьявола, соображаешь ты. Потом замечаешь, что он довольно пузат. Потом понимаешь, что это не настоящий дьявол. Это портрет какого-то толстого парня, который нарядилсязеленым дьяволом, наверное, на маскарад или еще куда, и вот он пытается открыть бутылку аперитива для гостей. Я любил этот плакат. Бывало, не мог уснуть — так его любил. Мне даже сейчас приходится себе напоминать, что нельзя смотреть на репродукции перед сном. Это была картина из славного времени, когда устраивались маскарады и люди собирались, чтобы вырядиться странными зелеными дьяволами, из времени большого веселья. Ну, значит, та жизнь, в общем, была — напиться и постараться урвать секса, но с
73
В тайне (лат).
— И все скажут: «Смотрите, это толстый зеленый дьявол с тех чудесных реклам пятидесятилетней давности»?
— Ну да, — соглашается Марк. — Мне было двенадцать. Я думал, взрослые поймут. Я отправился домой и по дороге ду мал, что там будет утонченная компания, очаровательные люди в щегольских костюмах, попивают шампанское из высоких бокалов. Вообще-то непонятно, почему я так думал; родители мои были довольно наивные, самые заурядные обыватели торонтского пригорода В общем, я вышел к столу, за которым было полно людей в плохих пиджаках и платьях в цветочек, и эти люди спрашивали: «Кем ты оделся, дорогуша? И что это за плакат, дорогуша? Малколм (это мой отец), Малколм, судя по его увлечениям, мальчик — будущий алкоголик, хахахахахаха». И так далее. Мама спросила, кем нарядились другие дети, и я ответил: «Всякими современными ужасами. Космический скафандр, еще что-то». «Правда? — сказала она. — Как здорово! Астронавт!» Мне они все были так противны. И тогда я понял. Я понял, что со мной что-то не так, или что-то не так со всеми остальными. — Марк осушает стакан и безот четно смеется, чтобы к спутникам вернулась безмятежность, и глядит, как Джон держит Ники за руку.
Но Ники ничего не слышит; она что-то заметила на другой стороне улицы и сидит неподвижно, только косит глазами, следя за происходящим в сотне футов от нее, на лице разгорается гнев.
— Погоди секунду.
Она отталкивается от стола и бежит через проспект, выста вив ладонь тормозящим машинам.
— Должен признаться, я ее люблю. Я в нее абсолютно влюблен, на самом деле. Правда, Джон. — Марк вздыхает и трет глаза. — Мне кажется, вот с ней ты и должен быть.
— В кого влюблен? — рассеянно отвечает Джон. Между мчащимися и стоящими у тротуара машинами он то и дело через дорогу видит Ники у витрины под замкнувшей неоновой вывеской, сломанной и мигающей каким-то зеленым словом, нечитабельным, даже если бы Джон знал венгерский. Ники, взволнованно жестикулируя, что-то говорит молодой паре. Через несколько секунд она с силой толкает мужчину, он отступает, лицо удивленное, сердитое и будто бы даже веселое. Девушка рядом с ним вопит, слов не разобрать, хватает Ники за лацкан блейзера и сильно бьет по щеке.
— Оппа, — выдыхает Джон, и Марк тут же вскидывается. — Что-то новое.
Удар на миг парализует Ники, но потом она толкает девушку кулаком в живот, та переламывается пополам, и с Джонова места это выглядит так, будто Ники выпустила из нее воздух, выдернув пробку из пупка. Ники плюет в изумленного парня, который кладет ладонь на спину своей спутнице, поворачивается и медленно идет через улицу обратно, и с ее губ опять искрами брызжет фейерверк образной и красочной брани. Не садясь, она подзывает официантку и заказывает еще три «уникума». Усевшись, нежно щиплет Марка за щеку, а Джона за мошонку.
— Извините, мальчики. Старые дела.
— Кто это был? — спрашивает Джон.
— Я, кажется, уже сказала — старые дела, а? — Четыре белых пальца резко отпечатались на ближайшей к Джону щеке Ники — призрак поклонника, восхищенного мягкостью ее кожи, — и Ники быстро приканчивает свою долю со следующего подноса. — Без толку барахтаться в прошлом, правда, Маркус?
Марк отчаянно моргает, пытаясь сфокусировать взгляд, стереть летнюю дымку и приладить свои сморщившиеся к ночи контактные линзы.