Прах и пепел
Шрифт:
За руль Саша посадил Проценко, сам прикорнул в углу кабины, добирал хоть чуточку сна, все спали днем, а он нет. Голова была тяжелая, продолжало знобить, не мог согреться, хотя был в шапке-ушанке, валенках и рукавицах, принесла та баба, не обманула. Он дремал на лавке, не слышал, как приходила. Увидел и шапку, и валенки, и рукавицы только тогда, когда Проценко разбудил его и сообщил, что все готовы, моторы заведены. Валенки оказались велики, болтались, спадали с ног. Хозяйка сказала:
– Ефрема катанки. Ейный Ефрем
И на шоферах были шапки, а кое на ком валенки, сжалились сельчане. А может, подумали: чем немцам достанется, лучше своим отдать.
Машина встала.
– Дальше дороги нет, – сказал Проценко.
Саша вышел из кабины. До этого места они и расчистили, здесь и разворачивались.
Полная луна освещала покрытые снегом поля. Сзади виднелись огоньки машин – длинный, уходящий в темноту ряд. Саша послал Проценко по колонне – всем выключить фары, идти сюда с лопатами.
Слесарям, Шемякину и Сидорову, Саша велел идти по обочине, прощупывать лопатами кюветы, а сам пошел по середине дороги, как и Блинов, протаптывая след, а где и обозначая его лопатой, за ним шел Халшин Николай, и дальше гуськом вся рота. Саша увязал в снегу, с трудом передвигал ноги, слава Богу, хоть валенки впору, те, Ефремовы, уже потерял бы давно, оглядывался, шоферы двигались по его следу. Наконец люди остановились, начали разгребать снег.
– Как этот участок закончите, – сказал Саша Николаю, – подгоняйте машины и снова идите за мной.
Саша уже не шел, а брел, видел только слесарей на обочине и знал, что должен идти между ними… Потом вдруг все исчезло… Открыл глаза, Шемякин, слесарь, тряс его за плечо.
– Ты что, Панкратов, на месте топчешься. Уснул, что ли?
– Не знаю. – Он попытался улыбнуться, но губы не слушались. – Иди, Шемякин, я вас нагоню.
Подошли машины, потушили фары, опять цепочка людей с лопатами потянулась по Сашиному следу.
И так километр за километром. Саша брел, оглядывался. То никого не было за ним, то приближались машины, останавливались, Саша опять удалялся от них. Он не знал, сколько прошло времени, не хотел снимать рукавицу, чтобы взглянуть на часы, видел только освещенное луной заснеженное поле вокруг, слесарей справа и слева от себя. И вдруг будто мелькнул холмик на обочине.
– Сбрось с него снег, – крикнул Саша слесарю. Так и есть – большая куча песка, на другой стороне куча щебня.
Теперь есть ориентиры, искать дорогу не надо. Саша и слесари воткнули лопаты в снег, оперлись на них, дожидаясь колонну. Шоферы подогнали машины. Уже показался на краю неба мутный рассвет.
Шоферы вышли из кабин, собрались вокруг Саши.
– Как Овсянников? – спросил он у Василия Акимовича.
– Живой пока. То в сознании, то без. Тоня гангрены боится.
Саша прислонился к радиатору своей машины, она была первой в колонне.
– Давайте решать. Деревня Дурное в стороне, придется еще три километра снег разгребать, потеряем время. Сделаем последний
– Измучены люди, и обмороженные есть, ни хрена Тонькина мазь не помогла, в деревню надо ехать, – сказал Байков, не глядя на Сашу.
– В деревне никто обмороженным не поможет, а в Пронске больница, и Овсянникова туда доставим, он совсем плох.
– В Пронск надо идти, – поддержал Сашу Чураков. Пользовался любым случаем, лишь бы сказать что-нибудь наперекор Байкову.
– Решили, – заключил Саша, – заправляйтесь до полного бака, и поехали.
Все пошли за ведрами, Чураков задержался возле Саши. Насмешливо спросил:
– Охота тебе за этого армяшку погибать?
– Какого армяшку? – не понял Саша.
– А того самого. – Чураков поднял глаза кверху.
– Он не армянин, а грузин. И не за него воюем. Отечество защищаем.
– Какой сознательный! Отечество защищаем. На себя посмотри – на костылях не стоишь. Никак не пойму, чего ты на рога пыряешься, рвешься ради чего?
– Чураков, ты из заключения? По-блатному вдруг заговорил!
– Из заключения! Политический со взломом. Знаешь такую статью?
– Ладно, иди заправляйся, а то без горючего останешься.
– Я не останусь. А ты в кабине сиди, пока не врезал кубаря на снегу. Без тебя дорогу найдем.
23
Последний участок дороги оказался очень тяжелым. Особенно в низинах. Разгребали наносы, выталкивали машины, Саша тоже выходил с лопатой – все работают, и обмороженные, и простуженные. У Тони лекарств никаких нет, только йод и бинты – какая на фронте простуда!
Метель крутила не переставая, ветер гнал поземку, жег лицо.
В полдень подошли к самому трудному месту, Саша знал его – овраг с крутыми спусками, на дне замерзший ручей, мост до войны построить не успели, даже спуски не выровняли.
Расчищали долго. И далеко за подъемом расчистили, чтобы не сгрудились машины на той стороне, чтобы брать подъем с ходу. Но особенно не разгонишься, все в колдобинах. Натужно ревели моторами машины, взбираясь по круче, застревали, приходилось подталкивать, на руках выносить, у одного оторвало глушитель, у другого спустил баллон, глохли двигатели, и у Митьки Кузина заглох, он крутил, крутил ручку, потом, обессиленный, приник головой к радиатору, заплакал.
– Дитятко малое, – сказал Саша.
Вытолкнули Митькину машину, завели от чужого аккумулятора.
Саша велел передним машинам пробиваться к выселкам, расквартировываться там, а сам оставался в овраге, пока не поднялась техничка – последняя машина. На ней Саша уже затемно въехал в поселок. В техничке метался в бреду Овсянников, укрытый шинелями. Надо везти в Пронск, в госпиталь, если госпиталя нет, в районную больницу.
– Съезди с Тоней, Василий Акимович, – попросил он Синельщикова, – узнайте, как поступить с обмороженными, отвезем их утром.