Практическая романтика

Алексеева Оксана

У меня нет склонности к психологии. Но я постаралась, решила, что подкинуть ей немного злости в адрес Германа — это путь наружу, из себя. Однако я явно промахнулась — Верочка, которая до этого хоть как-то держалась, упала лицом в ладони и заплакала. Сначала тихо-тихо, жалко, будто скулила, а потом все громче, через несколько минут зарыдав в полный голос. И хуже всего, что ничего не говорила — да хотя бы как обычно начала обвинять меня, своего постоянного врага во всех проблемах. Или Германа, что было бы разумно. Но, по всей

видимости, она дошла до той точки, когда винить могла только себя — а это самое тяжелое.

Я не прерывала, не пыталась утешить. Просто не знала, какие еще слова произнести, чтобы не сделать еще хуже. А может, ей просто проплакаться и надо? Может, ей оплакать невозможность отношений с Германом нужно было сразу после того, как она его встретила? После чего-то же получится жить дальше?

В дверь постучали, Кеша спросил вкрадчиво:

— Эй, у вас там все в порядке?

Я впустила его внутрь, просто махнув рукой на сестру — мол, и сам все понимаешь. Он сел рядом со мной и тоже не трогал Веру, пока она сама не устала плакать. И только дождавшись тишины, задал почти риторический вопрос:

— Тебе сейчас кажется, что никогда уже не будет хорошо?

Лицо Верочки сделалось совсем красным, некрасивым, будто ее долго хлестали, до опухолей и синяков. Но голос прозвучал сухо, хоть и хрипло:

— А разве будет, Кеша? Сегодня утром я проснулась с надеждой. Каждое последнее утро я просыпалась с надеждой. Вы правда думаете, что я не видела его равнодушия? Все я видела. Но просыпалась с надеждой, потому что только она поднимала меня с постели. Я смешная в ваших глазах, глупая? Ну и пусть. Так скажи ты мне, будет когда-нибудь хорошо?

— Ты этот вопрос задаешь неправильному человеку. Знаешь, что говорят первое в клинике? «Бывших наркоманов не бывает». И ты понимаешь смысл этой фразы не сразу, а через месяцы или годы. Когда проходят годы без единого срыва, а у тебя все еще не нашлось ничего, что поднимало бы утром с постели. Ты сама наркоманка, Вера. Но выбор простой: или жить с этим ощущением пустоты, или лучше вообще не жить. Я каждое утро делаю выбор и все-таки с постели поднимаюсь. Но только у тебя это когда-нибудь закончится — стоит влюбиться в другого человека, а со мной останется навсегда.

Его слова звенели непривычной серьезностью, мою спину обдало холодом. Я не знаю, что такое сидеть на героине, а потом завязать, не знаю, почему люди вообще идут на такое и откуда берут силы, чтобы бросить. И такое откровение подействовало даже на Верочку. Она тоже замерла, не в силах оторвать взгляда от его лица. Придавило. Ее сердечные муки будто наткнулись на сказанное им и отшатнулись, как от обнаженных лезвий. К счастью, тишину сам Кеша и разрушил, тем самым словно разрешив всем дышать:

— Пойдем на пляж, Вера. Пойдем и посидим там, как два человека, которые хотя бы сегодня друг друга понимают. Мне иногда нужно, чтобы кто-то понял.

Она

почти бойко поднялась и кивнула. Я не пошла за ними, но меня и не звали. Уже увидела, что Кеша достучится до нее быстрее — именно потому, что он и не пытается стучаться, а сразу болезненно прорывается внутрь обескураживающей искренностью. Еще долго я смотрела на закрывшуюся за ними дверь и собиралась с мыслями.

Но меня все сильнее трясло, минут через десять уже колошматило отчетливо. Я вскочила на ноги и буквально побежала в другую комнату. Ворвалась без стука, поймала Германа взглядом и спросила:

— Где Юра?

Он удивился налету, но ответил сразу:

— Машину пошел заводить. Мы ко мне съездим, отец просил. Не волнуйся, никаких клубов и девочек! — он уже улыбался, переходя на привычную иронию. — Хотя, может, проведем ему испытание клубом? Ты чего так вылупилась? Я пошутил! Это же Юрка, он…

Герман осекся, поскольку я двинулась к нему, радуясь, что Юра не станет свидетелем предстоящей сцены. Схватила кулаком рубашку на груди, это вышло спонтанно, и просто зашипела ему в лицо:

— Какая же ты гнида, Герман. Клянусь, если бы я физически могла тебя избить, то не смогла бы остановиться!

— Отпусти, Ульяна, — он отреагировал спокойно, но вырваться даже не попытался.

— Отпущу, когда все выскажу! Зачем это было? Зачем было давать надежду наивной глупышке, которая тебе ничего плохого не сделала? Зачем было бросать ее так цинично? Ты же не бросил ее — ты просто запинал ее на глазах у всех и вышвырнул! Неужели в тебе вообще ни капли человеческого нет? Ты человек вообще?

Казалось, что моя ярость его даже не трогает — лицо спокойное, равнодушное, но хотя бы без улыбки.

— А что я должен был сделать?

— Не харкать в душу! Ты не обязан ее любить или уважать, но нельзя плевать во всех, кого ты не уважаешь!

— Отпусти, сказал.

Я и отпустила. Но тут же влепила ему пощечину, так сильно, что руку обожгло. Отшатнулась, испугавшись собственной смелости. Но Герман рванул вперед, схватил за плечи и больно впечатал меня прямо в дверь. Что ж, кажется, я наконец-то вывела его из себя. Сейчас мало не покажется, судя по исказившемуся лицу. Он наклонился так сильно, что едва лица моего не коснулся, и зашипел, почти в точности, как начинала я:

— Я все сделал правильно, чтобы не оставить ей сомнений. Теперь она проплачется, зато потом начнет смотреть по сторонам. Я все сделал правильно, если хотел, чтобы она наконец-то перестала смотреть только на меня.

— Жестокая сволочь!

— А разве ты сама не этого хотела? Это ведь ты к моей совести взывала по поводу своей Веры — а теперь бесишься, что прислушался?

— А! Так это у тебя так совесть проявляется?! Никогда ни о чем тебя больше просить не буду!

Он вдруг наклонился к самому уху и прошептал: