Правда о любви
Шрифт:
Странно, если это так, поскольку Джордан шел не со стороны дома.
– Нет-нет ... просто хотел прогуляться. Я часто бываю здесь. Нам с Элинор давно разрешили здесь бывать. А вы? – спросил он, показывая на альбом. – Приступили к портрету?
– Совершенно верно.
– Неплохо, неплохо. Чем скорее он будет написан, тем лучше для всех.
Замечание, как тон, так и слова, показалось Джерарду двусмысленным. Он взглянул на Жаклин, но ничего не смог прочесть в ее лице: внутренний барьер уже был па месте. Никаким домыслам Джордана не дозволялось
– Ну что ж, – пробормотал Джордан. Жаклин не давала ему никаких поводов задержаться. Да он, кажется, и не хотел. – Пожалуй, я вас оставлю. Не стоит мешать столь важной работе.
И, снова кивнув обоим, направился в сад, к северной площадке обозрения.
Джерард повернулся в ту сторону, откуда он пришел.
– Как он добрался сюда?
Сдержанность Жаклин растаяла просто на глазах.
– Пешком. Мэнор находится в соседней долине, и, хотя по дороге идти довольно долго, есть путь короче. Стоит перевалить через тот гребень ... – она кивнула на южный гребень, граничивший с садами, – и до бокового входа в Мэнор всего десять минут ходьбы. Есть там тропа, которая ведет через лес к саду Дианы.
– И он часто появляется здесь?
– Собственно говоря, сама не знаю. Сады так велики, что в них можно легко затеряться.
– Хм ...
Джордан прошел сквозь деревянную беседку и исчез в саду Диониса.
Джерард смерил взглядом западный горизонт, отметил, что солнце спустилось совсем низко, и покачал головой:
– Давайте попробуем сад Посейдона. Вода на закате становится совершенно необычным элементом пейзажа.
Как и вчера, он устремил взгляд на то место, где ручей, вытекающий из сада Ночи, оказывался на свету и каскадом падал с пологих каменных ступенек, чтобы влиться в узкий прямоугольный пруд. Похоже, он нашел идеальный фон.
Теперь, когда он знал, чего должен добиться своим портретом, в душе не осталось ни капли сомнения. Он напишет портрет в мастерской, но фон, на котором она будет стоять, останется именно таким.
– Сядьте на берегу пруда, – потребовал он.
У подножия каменных ступенек вода собиралась в канал и далее текла в пруд по желобу.
Жаклин молча направилась к берегу, и Джерард с облегчением отметил, как естественны ее движения. Ни малейшего следа неловкости.
– Вот так? – Она грациозно опустилась на каменную плиту, рядом с желобом.
– Идеально, – улыбнулся он.
Вот оно: золотистый свет заходящего солнца отражался от поверхности пруда и окутывал ее мягкой позолотой. Кожа девушки словно лучилась сиянием, волосы переливались всеми оттенками красного и каштанового. Даже губ коснулась некая загадка, а в глазах ... в глазах таилась мечта.
В душе Джерарда что-то замерло; она смотрела мимо него, на долину, в золотистое сияние. И выражение ее лица ...
Не успев додумать, он стал рисовать. С бешеной скоростью переносил на белую страницу все, что сумел увидеть в это короткое, ослепительное мгновение.
– Что дальше? – с любопытством поинтересовалась она.
– Оставайтесь на месте.
Дальше ему предстояло зарисовать первый эскиз необходимого фона. Нижний вход в сад Ночи, арка из темно-зеленых листьев и лоз, за которыми прятались темные тени, высилась за спиной девушки, шагах в десяти. Но перспектива в руках художника становилась необходимым инструментом, орудием. На готовом портрете она будет стоять в этой арке: сад Ночи – идеальный символ того, что держит ее в плену. Того, что она так стремится избежать. Плена, из которого ее освободит портрет. Прямоугольный пруд ляжет у ног, отражая свет, падающий на нее, символизируя побег из тьмы на свободу. На солнечный свет.
Идеально.
Сущность сада Ночи возродилась к жизни под его карандашом, воссозданная уверенными движениями пальцев.
Закончив и проверив свою работу, он остался доволен. Более того, тронут: впервые он попытался совместить свои творческие устремления как любителя готических пейзажей и мастера, стремившегося запечатлеть людей и их эмоции. Он не стремился к этому сознательно, но сумел достичь почти недостижимого, и теперь ему не терпелось глубже вникнуть в проблему.
Перевернув очередную страницу, он окликнул девушку:
– Расскажите о своей матери.
– Маме?
Жаклин уже усвоила, что не стоит смотреть на него прямо, и поэтому продолжала оглядывать долину. Немного помолчав, она начала:
– Мама была очень красива ... и довольно тщеславна, зато полна жизни. Она действительно наслаждалась каждым днем и, если просыпалась и впереди ждал пустой день, устраивала пикник или какую-нибудь импровизированную вечеринку. Да, она походила на бабочку, но счастливую, веселую, опьяненную радостью и очень добрую, так что ...
Он позволил ей говорить, но при этом наблюдал и выжидал нужного момента, чтобы спросить:
– А когда она умерла?
Лицо девушки мгновенно изменилось. Он увидел, как печаль вуалью окутала тонкие черты, отсекая счастливые воспоминания. Увидел боль от потери не только дорогого человека, но от потери в более широком смысле: потери невинности, доверия, ощущения безопасности мира, в котором она существовала.
Жаклин не ответила, и все же его пальцы продолжали летать над бумагой.
Она очень долго молчала, прежде чем прошептать:
– Когда она умерла, мы все это потеряли. И это место, и все обитатели дома потеряли источник жизни.
– И любви?
Он не хотел говорить это – слова сами слетели с языка.
После очередной долгой паузы она ответила:
– Нет. Любовь осталась, но теперь она смешана с болью и непониманием.
Он продолжал рисовать, всем существом ощущая, что она смотрит прямо на него. Несколько мгновений лицо ее оставалось бесстрастным. Потом Жаклин спросила: