Правила бунта

Харт Калли

Удивительно, как боль превращает наши воспоминания в оружие. Я готовлюсь еще секунду, борясь за то, чтобы боль утихла. Требуется больше времени, чем следовало бы, чтобы ослепляющая молния агонии притупилась до управляемого ожога. Когда я чувствую, что достаточно пришла в себя, чтобы стоять без помощи дверного косяка, медленно вхожу в комнату. Страх кружится в моей груди.

Его кровать в беспорядке. Простыни из египетского хлопка скомканы. Одеяло свисает с кровати, наполовину лежа на полу. Там же валяется рубашка — та, в которой он был вчера.

Боже, как жалко, что я знаю это. Она свернута в тугой комок, как будто Дэш намеренно скомкал дорогую ткань и швырнул ее на пол.

Вид из его окон снова представляет собой полотно из черного и серого — жуткие тени, которые намекают на полог деревьев и линию горы, поднимающуюся вдалеке.

Так же, как и в первый раз, когда я пришла сюда, меня тянет к прекрасному пианино в углу комнаты. Объекты, которые больше всего захватывают наши сердца, отзываются эхом о нас в наше отсутствие. Когда я вижу гладкие черно-белые клавиши и скамейку с потертым оранжевым блокнотом на ней, небрежно лежащем на ней, как будто Дэш оторвался от своей композиции и в спешке покинул комнату, каждое воспоминание о Дэше нападает на меня, настолько подавляя, что у меня подгибаются ноги.

Дэш, стоящий среди надгробий на кладбище Вульф-Холла с восемью могилами, злой и расстроенный…

Дэш, сидящий в серебристом луче света в оркестровой комнате, склонив голову, закрыв глаза, его пальцы порхающие по клавишам, когда он играет...

Дэш, прикусывающий палец перчатки, с глазами, полными темных намерений. «Тогда ладно. Будь по-твоему».

Дэш, держит меня в объятиях, смеется. «Прости, Стелла. Нельзя увидеть планеты невооруженным глазом».

Дэш в обсерватории, его пальцы запутались в чужих волосах…

Я вздрагиваю от этого последнего образа, отшатываясь от яркого укола печали, который сопровождает его. Как? Как он мог это сделать? Я знаю, что из всех возможностей и вероятностей, которые могли развернуться для нас в будущем, вполне вероятно, что он мог облажаться. Жестокая репутация Дэша и последствия, которые он обещал мне, когда мы впервые заговорили, подготовили меня к этому. Но я посмотрела ему в глаза и увидела в них правду. Истину, которая перечеркнула все остальное.

Он не лгал, когда говорил, что любит меня. И поклялся, что никогда не причинит мне вреда. Я поверила этим словам, потому что они были фактом. Так что же произошло? Что изменилось? Что заставило его сделать что-то такое подлое и обидное? Это... это просто не имеет смысла.

Слезы текут по моим щекам, когда я подхожу к пианино. У меня болит душа. Она уже несколько месяцев пульсирует от вопросов, которые я не могу задать, которые не буду задавать, потому что они причиняют слишком сильную боль, даже всплывая в моей собственной голове.

Пробегаю пальцами по беспорядочным стопкам нот, изучая нацарапанные Дэшилом пометки на полях. Он всегда гораздо лучше умел общаться на этом элегантном языке, чем на своем родном. Глядя на множество

нот, названия которых даже толком не помню, я ловлю себя на том, что жалею, что не уделяла больше внимания урокам музыки. Жаль, что я не могу прочитать смысл каждой полоски углерода, оставшейся от его карандаша, и услышать красоту музыки, которую он создал.

Мой взгляд застывает, отказываясь смотреть куда-либо еще, когда я вижу название, написанное Дэшем на нотном листе, который лежит на самом верху стопки. Я даже моргнуть не смею.

«Стеллалуна».

Мои руки дрожат, когда я поднимаю лист бумаги, изо всех сил пытаюсь понять сложные, безумные каракули, которые проносятся по узким черным линиям. Моя грудь сжимается еще сильнее, когда я вижу, что вторая страница нот помечена тем же названием. И третья. И четвертая. Проверяю страницу в середине стопки, и она тоже помечена как «Стеллалуна».

Я знаю, что это такое. Это музыка, которую он играл для меня на вечеринке. Расширенная. Переставляемая. Переписываемая и переделываемая, снова и снова.

Щелчок.

Я роняю ноты. Стопка падает, бумаги, развеваясь, падают на пол у моих ног.

Мое сердце останавливается.

В коридоре еще один звук нарушает свинцовую тишину. На этот раз скрип. Громкий. Нога ступает по половицам.

ЧЕРТ!

Я двигаюсь. Каким-то образом стараюсь, чтобы мои шаги были тихими. Я никогда в жизни не бегала так быстро. Поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, дважды чуть не сломав себе шею. У подножия лестницы я высовываю голову из входной двери, вглядываясь в кромешную тьму в поисках каких-либо признаков машины, но ничего не вижу.

Христос.

Сглатываю, пытаясь успокоить свой неровный пульс.

«Дома скрипят и трещат, Кэрри. Они стонут вместе с ветром. Ни в одном доме никогда не бывает полной тишины».

И все же лучше проверить.

— Элоди! Это ты? — окликаю я с нижней ступеньки. — Ты это слышала?

Она не отвечает, и мое воображение разгорается с новой силой. Она мертва. Убита призраком старого параноидального ублюдка, который жил здесь до того, как Рэн купил этот дом.

— Элоди! Какого черта?

— Я иду! Секундочку! — Она перегибается через перила на самом верхнем этаже лестницы. Я мельком вижу ее светлые волосы, а затем девушка снова исчезает.

Секунды тянутся, превращаясь в минуты, и мой разум цепляется за ноты. Обрывки бумаги разлетелись повсюду, заскользили по половицам и, крутясь в воздухе, приземлились на ковер у окна. В тот же момент, как Дэш войдет и увидит беспорядок, он поймет, что кто-то побывал в его комнате. Каким-то образом он узнает, что это была я. Я никогда не смогу пережить унижение, если он поймет это. В конце концов, я больше не могу думать об этом. Вопреки здравому смыслу, снова поднимаюсь по лестнице. На полпути слышу голос, и моя кровь тут же леденеет. Это голос Рэна. Я бы узнала его где угодно.