Правила игры без правил (сборник)

Геворкян Эдуард Вачаганович

У входа меня встретил Наставник, немолодой, темнолицый, с пушистыми бровями.

— Я провожу вас, — сказал он после приветствия. — Можете отдохнуть, время еще есть.

— Спасибо. Вот, возьмите… — Я протянул ему эмблему Учителя, которую снял с рукава по пути сюда. Темнолицый сунул эмблему в карман и, не оглядываясь, ступил на транспортную полосу. Я последовал за ним.

Он довел меня до дверей, обитых бледно-зеленой кожей, кивнул и ушел. В комнате меня ждала Наставница.

— Это обвинительное заключение, — тихо сказала она, протянув мне диск в прозрачном конверте. — Ознакомьтесь, пожалуйста. Вот терминал.

С Протектором вы встретитесь перед началом. Он тоже принимал участие в расследовании.

— Благодарю. — Я взял диск и сел на диван.

Наставница вздохнула и вышла. Она еще молода. Быть

может, подумала о своей Десятке.

Я просмотрел диск с обвинительным заключением и содрогнулся. Дела выглядели гораздо хуже, чем я предполагал. Ах Мурад, Мурад! Ну как он мог! Боюсь, он даже не догадывается, насколько все скверно.

Промышленный реактор класса «атанор» сожжен дотла. Пострадало восемь человек, очень серьезно, двое до сих пор в реаниматории. Что-то замкнуло в инжекторе, и один за другим стали выгорать предохранительные стержни. Мурад покинул пульт, отключил автоматику и геройски полез в релейный отсек, чего не имел права делать ни при каких обстоятельствах. Мурада пытался остановить напарник, но он заманил напарника в подсобное помещение и запер его там. Час от часу не легче! И это мягкий обходительный Мурад! Откуда в нем эта жесткость?

Экспертная комиссия признала риск допустимым, но лишь в безлюдном варианте и только при отказе всех аварийных линий. Между тем в реакторном зале находилась группа технического обслуживания. Мурад знал, что там люди, его товарищи, он каждый день встречался с ними, говорил, улыбался… И тем не менее рискнул. Во имя чего? Автоматы сделали бы то же самое, хотя потом, насколько я разобрался в материалах, надо было налаживать все снова — работы на месяц или больше.

Ему не хватило нескольких секунд. Все пошло вразнос, хорошо, что сработала аварийная обойма. Не сработай она, от промзоны не осталось бы и пепла. Заражение района, непредсказуемые последствия. Он не имел права рисковать, зная, что есть угроза людям. Но когда, в какой злой час я не заметил ростков самоуверенности, вовремя не сместил, не сдвинул модусы?..

В комнату вошел Протектор, кивнул и протянул мне текст своего выступления. Я, не заглядывая в него, возвратил и поймал себя на мысли, что так, наверно, поступали и те, кто до меня пытался уйти достойно. Впрочем, для традиции слишком мало таких, как я.

— Буду настаивать на определении «неоправданный риск». Это около двух лет, но не более, частичного ограничения, — говорит Протектор. — Правда, я не знаю, что потребует обвинитель. Его слово последнее.

Два года! У Мурада легкоранимая натура, травма останется на всю жизнь. На сентябрьские встречи он часто приезжал первым, и букет его был самым большим. Как он рассказывал о своей работе! А теперь…

А теперь Протектор, совсем еще молодой, миссия его чисто символическая, дань каким-то древним процедурам, смотрит на меня с жутковатым интересом. И конечно, его немного распирает от гордости. Скорее всего это единственный и последний Суд в его жизни. Ах, если бы знать, что ты последний споткнувшийся! К сожалению, тома Истории Ошибок медленно, очень медленно, но все же растут из века в век. Мы изучали их на последнем курсе, с горечью вчитываясь в сухие

выводы и рекомендации, в выдержки из Белых Книг, полные отчаяния, сочившегося из скупых исповедей бывших.

Наконец с вводной частью покончено, и мы с Протектором вошли в зал суда. Огромное помещение было набито до отказа, многие сидели на полу в проходах. Ну что ж, каждый имеет право быть свидетелем редкого, но весьма поучительного зрелища. Только одному человеку запрещен вход, возможно, он будет топтаться у дверей, ждать исхода, а когда все начнут выходить, станет жадно хватать за руки, заглядывая в глаза. Ему будут неразборчиво-утешительно бормотать что-то, но не скоро он услышит приговор.

Стойка с баскетбольным щитом сдвинута в сторону, на ее месте помост. За столом сидят трое: Ранганатан, Фалькбергет, Верховный координатор, и мотиватор Синицина. За их спинами — зеленый штырь протоколиста.

Речь Председателя.

Речь Протектора.

Речь обвинителя.

Обвинитель говорит тихо, медленно выдавливая слова, но каждое из них все туже и туже закручивает во мне пружину. Я не поднимал головы, боясь встретиться с глазами Лизы. То, что она здесь, в этом большом зале, я не сомневался, и, возможно, где-то совсем близко.

Я отказался от заключительного слова. В самом деле, что я могу сказать сейчас? Вина тяжела, и целой книги порой не хватает для оправдания самого себя.

В ожидании решения я вспоминал сентябрьские встречи. Десятка собиралась у меня в Ангермюнде: разговоры до утра, воспоминания, планы, споры, а некоторые приезжали с семьями — крик, визг, кутерьма… Сентябрь! Сентябрь…

Все встали. Суд принял решение.

Утверждена формулировка обвинителя и принята Судом без изъятий и включений — «преступная самонадеянность, повлекшая тяжкие последствия. Рекомендуемая мера — десять лет полного ограничения». Высшая мера!

Зал неслышно ахнул, тяжелый вздох колыхнул разноцветные полотнища, не убранные после спортивного праздника, — нелепые, пестрые…

Я хотел что-то сказать, но будто стальные манипуляторы плотно взяли за горло и задушили крик. Мне не хватало воздуха, сердце раскаленной ледышкой барахталось в груди.

Десять лет! Мурад этого не переживет. Как хорошо, что его нет здесь, в зале.

Десять лет. Что же, выберу подходящую планету и засяду за свою Белую Книгу. За десять лет, может, и напишу. Но Мурад… Такого сурового наказания давно не было. Конечно, вина моя велика, но ведь не было у него злого умысла, не было!

Бедный Мурад, он не выдержит! Знать, что твой Учитель, твой второй отец отбывает за тебя наказание, а ты можешь идти куда угодно и делать все что хочешь. Тяжело, когда кара обрушивается на тебя, но вдвойне она страшнее, когда из-за тебя страдает другой.

Я вернусь через десять лет, когда истечет срок моего ограничения. Привезу книгу, в которой день за днем все будет описано, разложено, чтобы кто-нибудь потом нашел мою ошибку в воспитании и обвел ее черной линией. Я вернусь через десять лет, десять лет добровольного одиночества с редкой, раз в год, связью.

Но сколько выдержит он, Мурад, среди людей, которые изо всех сил будут вести себя так, словно ничего не произошло и он совершенно такой же, как все?

Если я все же напишу для «персоналистов» что-то вроде воспоминаний, то назову их так: «Прощай, сентябрь!..»