Правила игры
Шрифт:
— Пусть я. Тогда вы — «решка». — Мне было все едино. — Кому выпадет, тот нынче завещание напишет, а завтра и в путь!
— Пятьдесят процентов! — предложил Вершинин. — И без мальчишества! Это тридцать два миллиона долларов, Александр! Подумайте! Мало чья жизнь столько стоит.
«Руслана — стоит, и Марины — стоит, — подумал я. — Да и Штейнберга». И покачал головой.
— А если я сдамся властям?! — сделал еще одну попытку Иннокентий Парфенович. — Заклунный там, кажется, дело ведет?!
Все-то он знал. Абсолютно все.
— Дело закрыто, асессор, — пожал я плечами. — Теперь я его веду.
— Ну, как желаете! — устало махнул рукой
— Кто бросит? — спросил я, глядя ему в глаза. — Я бросил вызов, так что по дуэльному артикулу — вам право.
— Своя рука — владыка! — развеселился вдруг Вершинин.
Он взял монету, взвесил ее и подкинул вверх. Монета, вращаясь, описала дугу и глухо звякнула о надгробие, близ которого мы стояли.
«Статский советник Михаил Антонович Прокопович-Антонский, — было выбито на эпитафии. — Веруй пославшему мя имать живот вечный: и на суд не приидет, но прейдет от смерти в живот». «5 рублей» — было выбито на монете, лежавшей чуть ниже.
— Вам удача! — спокойно признал Вершинин. — Везучий вы, Александр! Я сразу подметил. Вот и Ванечка, упокой Господь его душу, так считал!
«Вот тебе и раз! А говорил, будто в Бога не верит!» — Я подобрал монету и, не оглядываясь, пошел по аллее.
В тот день, как и многие прихожане Донского монастыря, стал я очевидцем сногсшибательного чуда. Воистину конец тысячелетия, сотрясенного катаклизмами и жестокими войнами, должен был завершиться чем-то подобным. А все началось с заурядной драки, завязавшейся между нищим, судя по клетчатому пледу, наброшенному на плечи его, представителем здешнего шотландского клана и кем-то из глухонемых интервентов. Постепенно в бой втягивались свежие силы с обеих сторон. И тут, на глазах у ошарашенных паломников, оборванец-пушкинист с болтавшейся на шее табличкой «Никогда не подавляй искренний порыв!» испустил гортанный вопль. Причиной тому явилось вырастание ампутированной ноги, сопровождавшееся, несомненно, побочными болезненными процессами. Размахивая уже явно лишним протезом, исцеленный врезался в самую гущу потасовки. Но чудеса на этом не прекратились. Даже чудо, сотворенное героем Кторова на празднике святого Иоргена, осталось посрамленным и отступило далеко на задний план перед тем, что содеял Гудвин в следующее мгновение, ибо великий чародей немого кинематографа так и не смог вернуть своему пациенту дар речи. Гудвин же добился поразительных результатов одним взмахом своей деревяшки. Отлетевший в сугроб глухонемой, видимо, вследствие полученной черепно-мозговой травмы разразился таким отборным матом, что сурдопереводчик, окажись он поблизости, только руки бы опустил.
Впрочем, задерживаться в ожидании новых сверхъестественных событий я счел для себя испытанием чрезмерным. Большая Ордынка была недалече, и, пользуясь случаем, я предпочел навестить проницательного своего товарища Митьку Вайса.
Непримиримый и суровый, как и я сам, Максвелл привычно меня облаял. Согласно утверждению доцента Кефирова: «Болтун болтуна видит и с бодуна». Фарадей же — великодушно простил и ткнулся длинным сухим носом в мою штанину.
— Греби сюда! — крикнул Митька, выглядывая из столовой. — Хорошо, что заскочил! Я на Филиппины собираюсь!
Как связаны эти два обстоятельства, я так и не понял. Митька укладывал в кожаный, видавший все, должно быть, виды саквояж теплые шерстяные носки.
— Оттуда — в Мурманск! — пояснил Вайс, заметив мое изумление.
— Ну тебя бросает! — Я сел в кресло и поставил на журнальный столик бутылку армянского коньяка. — Пятерка
— Пять звездочек?! — Вайс достал из буфета рюмки. — Коньяк, оно известно, как и наш человек, выдержки требует! В Анкаре, скажем, номер «пятизвездочного» отеля теми же клопами отдает. Лично у меня выдержки на трое суток хватило. Так что — все от разлива зависит!
— Это мы уже от Ленина слышали. — Я поднял рюмку с темной густой жидкостью.
— Значит, все-таки шахматы, — отметил Митька, нарезая лимон. — И кто же победил?
Фарадей запрыгнул ко мне на колени. «Ты не зазнавайся! — предупреждали его глаза. — У нас этого не жалуют! У нас так!»
— Победила дружба, — потрепал я его по кофейной спине.
— А ты-то что делал все это время?!
— Глупости, — не стал я греха таить.
— Да ну! — Вайс посмотрел на меня с интересом. — И как же ты выжил?!
— По глупости.
— Я верю. — Он выпил коньяк и закусил прозрачной долькой. — «Я верю, — как признал Тертуллиан, — ибо это абсурдно».
Память у Вайса на цитаты не хуже моей. Но, против меня, у него и с числами все в порядке.
Вершинин умер той же ночью. Умер, как подобает «белому королю» или опальному римскому сенатору: лег в ванну с горячей водой и вскрыл себе вены бритвой. И он был не первый московский банкир, избравший местом смерти емкость для омовения. Детали я узнал от Заклунного. Иннокентий Парфенович оставил после себя довольно странную записку: «В моей смерти прошу винить пятицелковый!» Будет над чем голову следователям поломать. И в последние свои минуты Вершинин посмеялся над трагедией жизни, ибо принадлежал он к той заносчивой касте избранных, что считают себя «смотрящими вниз».
ЭПИЛОГ
До нового, 2000 года оставалось всего ничего: 3 часа 15 минут.
— Думаешь долго, Саня! — Кутилин, подскакивая от нетерпения на табурете, чистил рыбу.
Серебряные чешуйки, словно блестки, разлетались вокруг стола. Несколько угодило на игровое поле. Их маленькие шашечки, блестящие на черножелтых квадратах, делали нашу дуэль похожей на двоеборье.
В голове моего соседа, разумеется, уже созрела хитроумная комбинация, долженствующая привести его после стремительной фланговой атаки к долгожданной виктории. Мой ход в этом свете представлялся ему чистой формальностью и глупой затяжкой времени. К тому же — умышленной.
Великолепный Шилобреев, прищемив худыми коленями бутыль испанского портвейна, пробовал тем часом одолеть при содействии штопора упорное сопротивление пробки. Никудышная пробка бессовестно крошилась, и штопор уже раза три вылетал вхолостую.
— Вот сволочной поплавок! — пыхтел Шилобреев. — Совсем делать разучились! Сальвадор Дали помер — и все прахом пошло!
— Внутрь надо протолкнуть, — посоветовал Егоров, опутывая проводами нелегальную елку, с утра конфискованную им у браконьеров, опустошавших в канун очередного тысячелетия подмосковные леса.
— Протолкни, — согласился Шилобреев.
Палец участкового оказался диаметром шире импортного горлышка. Шилобреев протянул ему карандаш.
— Сам заточить не можешь?! — возмутился Егоров, меняя указательный на мизинец. — Художник! Откуда у вас только руки растут?!
— Сдаешься?! — обнажив сушеную воблу, спросил меня Кутилин и потянулся за распечатанной «Балтикой». — Эй! Виночерпии! Предлагаю старый год пивком проводить!
Бутыль портвейна тотчас была отправлена в отставку, и Егоров с авангардистом вооружились бокалами.