Правила крови
Шрифт:
Вполне возможно, что это последняя строчка очерка Генри о Скромности, и вполне возможно, что Генри, с его необычайно дисциплинированным умом, дошел до конца блокнота, закончил очерк и больше ничего не писал. Фраза о «скромном сердце» могла быть завершающей, вроде реплики на уход. Но не обязательно. Трудно сказать. А может, вероятнее другое: он продолжил во втором блокноте? Продолжил рассуждения о скромности или начал новый очерк? Неужели кто-то способен прервать поток мыслей просто потому, что закончился блокнот? Но в таком случае, где следующий?
Решив написать биографию Генри, я опустошил все сундуки, оставшиеся от него и привезенные в этот дом Эдит. На чердаке были не только они, а еще всякие коробки, ящики и другие сундуки, с вещами, явно не принадлежавшими Генри — женской одеждой, украшениями, старыми картинами,
И вот время пришло. И не ради наведения порядка или потому, что стало не хватать места, а в попытке найти второй (а может, и третий?) блокнот.
18
Чердак меня разочаровал. В этот раз, перебирая вещи, я вытаскивал всё из ящиков и коробок — стопки платьев Эдит, пропахших камфарой, меховые накидки и короткие жакеты (кажется, они называются спенсерами), а также шляпы, набитые коричневой оберточной бумагой. Неужели шарики от моли могут пролежать сто лет, лишь чуть-чуть сморщившись? Эти пролежали. Теперь мне все время чудится их запах.
От дела меня отвлекали фотографии — так бывает всегда, даже если на них незнакомые люди, о которых ты никогда не слышал. Некоторые Эдит снабдила наклейками или написала имена на обороте: Квендоны, кузен Дорнфорд, школьные подруги дочерей, Киркфорды и Крэддоки. Здесь школьные учебники детей — по крайней мере, часть, — а также альбомы для рисования, но не Эдит, а людей, явно лишенных таланта. Должен ли я все это хранить?
Разумеется, я не нашел пропавший блокнот. Если он существовал. Если Генри закончил тот очерк. Если просто не бросил, добравшись до конца последней страницы, — уставший, постаревший и лишившийся иллюзий, решивший, что хорошего понемножку. Так думает Джуд. Она убеждена, что если второй блокнот и существовал, то хранился бы вместе с первым. Ее больше интересует одежда. Нельзя сказать, что она любит наряжаться, как Джорджи Крофт-Джонс, просто считает — взглянув на платья, — что одежда Эдит, хорошо сохранившаяся и не побитая молью, вероятно, имеет большую ценность. Возможно, ею заинтересуется какой-нибудь музей. Или их можно продать, предлагаю я; в последнее время мои мысли заняты тем, как добыть где-нибудь денег.
От Дженет Форсайт приходит еще одно письмо, а в него вложена фотография. На снимке Лен Доусон и Джимми Эшворт Доусон, в зрелом возрасте. Она сидит, он стоит позади нее чуть справа. На ней черное шелковое платье, жесткое, блестящее и, похоже, неудобное, но Джимми все еще красива, а ее густые волосы не тронуты сединой. На лице Лена родинка или родимое пятно. Это приземистый полноватый мужчина с головой, слишком большой для его тела. Не урод, но и завидной партией его не назовешь. Заменитель, своего рода компенсация. А главное, отец для ребенка. Должно быть, иногда она вспоминала годы, проведенные с Генри, и сравнивала с мужем бывшего любовника, который был как Гиперион против Сатира.
Сегодня вопросы начинаются чуть позже, потому что Палате представляют двух новых пэров, в том числе Джулиана Брюэра, с которым я познакомился в Греции. Я сижу в зале заседаний на своем обычном месте, вполуха слушаю, как лорд Макнелли со скамей либерал-демократов задает вопрос о футбольных хулиганах, и одновременно перечитываю полученное вчера письмо. Оно от Барри Дреднота, миллионера, и я уже на него ответил. Более того, я договорился с ним о встрече, сегодня в половине шестого, полагая, что к тому времени мы уже закончим обсуждать законопроект о реформе в Палате лордов.
Дреднот утверждает, что ответил на письмо, которое я написал ему больше года тому назад, но конверт с ответом упал за картотеку в его кабинете. За эту оплошность, довольно напыщенно прибавляет он, его помощник получил «выговор». Что я должен о нем подумать, если он не ответил на вполне разумную просьбу посетить дом, некогда принадлежавший моему прадеду? То, что я о нем думаю, звучит неприлично, но мы тут можем себе это позволить. Дреднот был рад моему сегодняшнему звонку и сегодня после обеда с удовольствием проведет меня по особняку. К счастью, он сегодня дома, поскольку «в данный момент дела не требуют настоятельно моего
Теперь мы приступаем к законопроекту о Палате лордов и двум предложениям, за которые предстоит голосовать. Герцог Монтроз встает и говорит, что, несмотря на так называемую простоту, которой «так гордится правительство», законопроект совсем не прост. Монтроз выглядит настоящим герцогом, высокий красивый мужчина с превосходной фигурой (по мнению Джуд), и когда я вижу его, то всякий раз вспоминаю о его предке, преданном Карлу I, называвшим его «великим, добрым и справедливым» и в награду за верность принявшим ужасную смерть. Нынешний герцог вкрадчивым голосом высказывает предположение, что это гибридный билль и, следовательно, его следует направить на экспертизу. Сидящие за столом клерки в париках достают свой «Эрскин Мей» (большой авторитет в области парламентской процедуры) и начинают его листать. Герцог официально вносит свое предложение, и слово берет лорд Клиффорд Чедли. Предок лорда Клиффорда был одним из пяти министров Карла II — Клиффорд, Эшли, Бэкингем, Арлингтон и Лодердейл — из начальных букв фамилий которых сложили слово CABAL [48] . Лорд Маколей писал, что они «вскоре покрыли этот термин дурной славой, и после них он употреблялся только как бранное слово». Лорд Клиффорд совсем не похож на своего предка, говорит, что с радостью присоединяется к благородному герцогу Монтрозу. Мы тут исключительно вежливы, что вызывает смех в Палате общин. То есть среди тех, кто признает наше существование.
48
Интрига (англ.).
Лорд Клиффорд дает определение гибридного билля — к огромному облегчению большинства, которое все еще не знает, что это такое. Он объясняет, что гибридность связана с тем, что в общественном билле проводится различие: как билль отразится на частных интересах одного или нескольких членов той или иной группы людей и как он отразится на частных интересах остальных членов данной группы. Другими словами, законопроект подразумевает разное отношение к разным пэрам. Сидящая рядом со мной женщина, баронесса, почти решившая поддержать правительство, шепчет, что невооруженным глазом видно: эти предложения не что иное, как пустая трата времени, и предназначены они для того, чтобы задержать реформу Палаты лордов.
Меня клонит в сон, и я выхожу из зала, чтобы взбодриться. Если мне не удается побороть сонливость в сорок четыре года, что станет со мной в шестьдесят четыре? Буду ли я тебе еще нужен, как пели «Битлз»? Конечно, я не буду нужен, меня упразднят двадцатью годами раньше. По-видимому, через три недели. Вернувшись, я успеваю к выступлению всегда остроумного графа Феррерса, который сегодня еще остроумнее. Подобно персонажу Беннета, он находится здесь «ради великой цели подбодрить вас всех», и я надеюсь, что он будет среди тех, кто останется в палате — по крайней мере, во время переходного периода — после моего ухода. Теперь Феррерс предложил более занимательное объяснение гибридности законопроекта, чем лорд Клиффорд, пространно объясняя, что если его вместе с генеральным прокурором пригласили отдохнуть в Уэльсе и они оба едут на вокзал Паддингтон и покупают билеты в первый класс до Кардиффа, затем генерального прокурора, направляющегося в Кардифф, снимут с поезда в Суиндоне, это будет неправильно, но в точности то же самое происходит с наследственными пэрами. Все пэры имеют королевский рескрипт, своего рода эквивалент билета первого класса, и поэтому никто из нас не может быть высажен на полпути. После того как лорд Онслоу, еще один остроумец, которого стоит послушать, говорит, что намерен выполнить свой долг перед народом и его нельзя закрыть, как мелкий магазинчик в Сканторпе (это место он часто упоминает с каким-то злорадством), а лорд Пирсон указывает, что само слово «пэр» означает «ровня», мы приступаем к голосованию и подавляющим большинством отклоняем предложение.