Правила крови
Шрифт:
Следующее письмо почти полностью посвящено их матери Эдит, леди Нантер, которая в 1925 году уже разменяла седьмой десяток. Мать, пишет Мэри, держится превосходно, всегда такая бодрая и практичная. Она, Мэри, по-прежнему считает, что Александр поступил постыдно, продав Эйнсуорт-Хаус «абсолютно через голову матери, без всяких угрызений совести». В ее возрасте переезд — дело нешуточное, но Эдит приняла это очень достойно. Разумеется, в глазах матери Александр не может сделать ничего дурного. Что думает Элизабет по поводу его женитьбы на «этой американке»? Мэри убеждена, что они жили вместе, что очень неправильно и возмутительно, но у нее хотя бы есть деньги, много денег, которые очень нужны Александру. Мама рада, что сын наконец кого-то нашел, хотя «я не понимаю, что она имеет в виду под словом “наконец”. Ведь ему еще нет тридцати».
Отец, умерший шестнадцать лет назад, в этой переписке упоминается всего один раз, причем в контексте похвалы матери. «Конечно, все знают, что только она могла выносить отца. Он никогда
Из всего этого проступает образ Эдит, добавляя новые черты к характеру Генри. По словам дочери — а она, несомненно, знала, что говорит, — он был предан жене, женщине, которую выбрал вместо ее погибшей сестры. И в этом нет ничего удивительного. У меня такое чувство, что я начинаю узнавать свою прабабку: разумная женщина, энергичная и практичная, с достаточно сильным характером, чтобы обуздать Генри. Она не испытывала перед ним благоговейного страха, не находилась всецело в его подчинении. Хорошая и любящая мать, не подверженная сильным страстям, не очень эмоциональная, но с явным стремлением к художественному выражению. Эдит начала фотографировать, как только фотоаппараты стали доступными. Она сделала сотни снимков, в основном своих детей, а также племянников и племянниц, детей ее брата Лайонела. Удивительным в этих фотографиях является полное отсутствие сентиментальности. За редкими исключениями объекты съемки выглядят не «слащавыми», а естественными и живыми. Каким-то образом ей удалось передать утонченность похожей на мать Элизабет, силу характера и язвительность Мэри, папиной дочки, а также скрытое бунтарство Хелены и Клары, так и не нашедшее позитивного выхода. Александр на фотографиях — уверенный в себе и спокойный мальчик, любимец матери, хотя я уверен, что она искренне пыталась скрыть это от остальных. В том числе, конечно, от маленького Джорджа, полуинвалида. На его фотографиях, сделанных матерью, хорошо просматриваются стоицизм и страдание мальчика.
Мне казалось, что из всех рисунков Эдит сохранился лишь портрет сестры, сделанный еще в юности. Но теперь я думаю, что две симпатичные акварели, висевшие в нашей столовой, когда я унаследовал дом, — тоже ее работа. Раньше мне это не приходило в голову — я на них почти не смотрел. Теперь я иду в столовую и разглядываю пейзаж, скорее всего йоркширские долины в окрестностях Годби, а потом — второй, явно Хэмпстед-Хит. Похоже, они не подписаны — по крайней мере, так кажется на первый взгляд, — но когда я присматриваюсь повнимательнее, то обнаруживаю крошечные буквы «Э. Н.» в правом нижнем углу каждой акварели. Что думала Эдит о муже, который с первого взгляда влюбится в ее сестру, а после ее смерти обратил свои чувства к ней? И в свадебное путешествие повез ее туда, куда собирался повезти сестру? Возможно, ей было все равно. Она хотела замуж, хотела детей, а тут ей предлагали богатого, успешного и известного мужа. Я уверен, в конце концов она его полюбила. Генри тоже ее полюбил — глубоко, как мы любим человека, обеспечивающего нам комфорт, душевное равновесие и безопасное убежище. Эдит подарила ему двух сыновей, которых он хотел. И мы можем быть уверены, что Эдит так и не узнала историю о наемном бандите и хитром плане, позволившем Генри впервые появиться на Кеппел-стрит.
Когда я спрашиваю Веронику Крофт-Джонс, не возражает ли она против записи нашего разговора, она бросает на меня странный, подозрительный взгляд, словно я предложил прослушивать ее телефон.
— Это выглядит так по-деловому, — говорит Вероника. — Так официально. Вы должны мне показать, что именно попадет в книгу. Я имею в виду мои слова.
Я обещаю. Сегодня на ней белый костюм из какой-то грубой ткани, с очень короткой юбкой. Она закинула ногу на ногу, и ее привычка покачивать свисающей ногой вызывает у меня раздражение. Я включаю диктофон, проверяю его и спрашиваю Веронику о ее родителях. Кем был Джеймс Бартлетт Киркфорд и как Элизабет Нантер с ним познакомилась? Она знает их историю и не собирается ее скрывать. Я когда-нибудь слышал о ее бедной тетке, Доротее Винсент? Мне вспоминаются поезда и смерть бедняжки Элинор. Да, киваю я, она жила в Манатоне, это сестра Сэмюэла Хендерсона. Так вот, говорит Вероника, Киркфорд был другом мужа ее дочери Летиции, хотя и намного младше его. Они познакомились в доме Летиции в Уимблдоне. «Папочка», как до сих пор его называет Вероника, служил в таможенном и акцизном ведомстве, но «имел и личное состояние».
Я спрашиваю о ее брате Кеннете. Нога снова начинает раскачиваться. Вероника отвечает, что совсем не помнит Кеннета, она была слишком маленькой, когда он умер.
— Дифтерия, — говорит она. — В те времена от нее умирало много детей. Видите ли, бедный папочка не мог пойти на войну, на Первую мировую, хотя прямо-таки рвался на фронт. У него была больная нога, но люди этого не знали, и кто-то прислал ему белое перо [45] . Просто отвратительно.
Вероника вышла замуж в 1946 году в возрасте двадцати девяти лет, но
45
В Англии и в Австралии получение белого пера означает обвинение в трусости.
— Одно с другим никак не связано, — говорит Вероника. — Мы с мужем были друг для друга всем. Нам было абсолютно безразлично, появятся ли у нас дети.
Я говорю, что хочу показать ей письмо, и вытаскиваю то самое, написанное Патрисией после рождения Дэвида. Нога перестает раскачиваться и буквально шлепается на пол. Колени тесно прижимаются друг к другу.
— Где вы это взяли?
— У Дэвида. Оно было среди других семейных писем.
— Полагаю, вы хотите сказать, что получили его от Джорджины. Я нисколько не удивлюсь. В современном мире уже не осталось ничего личного. Я дала эти письма сыну исключительно для составления генеалогии.
Я спрашиваю, не откажется ли она ответить на один вопрос по поводу письма. Вид у Вероники явно возмущенный, а белое пергаментное лицо багровеет.
— Продолжайте, — говорит она. — Если мне не понравится вопрос, я не буду отвечать.
Она читает письмо так, словно видит его впервые.
— Чего боялась ваша кузина? Что могло быть не так с Дэвидом? Синдром Дауна?
— То есть, что он окажется монголоидом? [46] Сегодня всему дают такие нелепые названия… Да, именно это и подозревала Патрисия. По крайней мере, мне так кажется. Должна вам признаться, хоть она и моя кузина, это была очень глупая, истеричная женщина. — Вероника напрочь забыла, что разговор записывается. — Разве вы не видите, что это абсурд? Дэвид, самый умный человек в Лондоне…
46
В прошлом детей с синдромом Дауна называли «монголоидами», из-за характерной внешности.
Я снова перевожу разговор на ее бабушку и дедушку, и Вероника напоминает мне, что Генри умер задолго до ее рождения. А бабушку Эдит она очень любила, в основном потому, что та разрешала играть на пианино в гостиной дома на Альма-сквер, тогда как бабушка Киркфорд считала, что детей не должно быть видно и слышно. И еще она помнит, как Эдит рисовала.
— Понимаете, не с мольбертом, палитрой и всяким таким. У нее была коробка с набором красок. Она, Вероника, отказалась позировать перед бабушкой и закатила скандал. Эдит рассмеялась и попросила, чтобы ребенка оставили в покое, но мать Вероники рассердилась. Иногда Эдит рассказывала о Генри, причем всегда называла его «твой дорогой дедушка». Ее мать, Элизабет, не вспоминала о нем как о тиране, и Вероника не представляет, что имела в виду Мэри, предположив, от этого его удержало лишь вмешательство Эдит. Элизабет рассказывала, что отец проводил с дочерями больше времени, чем было принято для главы семейства в викторианскую эпоху, и часто развлекал их разными историями. Одна из них повествовала о путешествии капельки крови по человеческому телу и о препятствиях, которые ей приходится преодолевать по пути от сердца и обратно.
От этой истории меня начинает подташнивать. Тем не менее я пытаюсь выяснить подробности. Естественно, Вероника не помнит. Мать пыталась пересказывать эту историю, но не могла сделать ее такой же увлекательной, как у Генри: не могла оживить капельку крови и снабдить ее индивидуальностью, не знала анатомии. Все это мне очень интересно, поскольку заставляет взглянуть на Генри несколько под другим углом. Я не подозревал, что у него могла возникнуть потребность в общении с детьми.
По дороге домой мне в голову вдруг приходит одна мысль. Вероника ни разу не упомянула о своей старшей сестре Ванессе. Может, они не ладили? Я снова смотрю на составленную Дэвидом родословную и вижу запись о том, что Ванесса вышла замуж в 1945-м, на год раньше Вероники, но ни имени мужа, ни сведений о детях там нет. У нас Дэвидом три троюродных сестры со стороны Нантеров, все примерно моего возраста: дочь Патрисии, Кэролайн, а также Люси и Дженнифер, дочери Дианы, сестры Патрисии. А если у Ванессы были дети, то старше. Интересно, до какого колена следует включать потомков в биографию человека? Думаю, что всех, и поэтому мне нужно выяснить, чем занимались эти люди и с кем состояли в браке, если состояли. Последнее, вне всякого сомнения, будет следующим этапом в генеалогии Дэвида.
По случайному совпадению — это можно объяснить только совпадением — я узнаю об одном из этих родственников на третий день после возобновления работы Парламента. Сессия открывается в понедельник, 11 октября, а во вторник я встречаю Лахлана Гамильтона, который сидит в гостевой комнате пэров; рядом с ним на стуле кипа книг и документов, а его столик единственный, за которым есть свободное место. Он приветствует меня печальным кивком и освобождает стул, перекладывая стопку бумаг на пол. В комнате не протолкнуться, как всегда в эти дни — все ошиваются в баре. «Последние дни английского владычества», как выразился Лахлан.